Письмо Успенского Павленкову Ф. Ф. 8 марта 1885 г .

Последний разговор между мною и Вами произвел на меня в такой мере дурное впечатление, что, не рискуя вновь пережить что-нибудь подобное, я уже не решился идти к Вам вечером и предпочел уехать домой. А о простой вежливости я как-то даже и позабыл в это невежливое утро.

Итак, Вы до настоящего времени еще не успели составить обо мне никакого определенного мнения и не знаете еще кому верить: тем ли лицам, которые говорят Вам, что я человек непрактический, или тем, которые, как М. П. Надеин, напротив, утверждают, по Вашим словам, что я "чрезвычайно" (Ваши слова) практический человек. Если бы в нашем последнем разговоре этому слову Вы придавали обыкновенный обиходный смысл, - то и разговора никакого о моей "теоретической" сущности не могло бы быть: с практическими людьми говорят о практических делах и практическим языком. Но Вы почему-то, напирая на авторитет М <итрофана> Петр <овича> о моей практичности, считали возможным в том же разговоре обрисовывать мои дела и побуждения, которыми я руковожусь в них, какими-то небрежными фразами, рисующими эти дела и побуждения в весьма спутанном л темном виде: "У Вас, - говорите Вы мне, - какие-то дела и долги с ростовщицами... с судами... у Вас какие-то долги Гайдебурову, Стасюлевичу... Вы делаете новые долги, несмотря на то, что много получаете денег... Вам не может помочь кредит" и т. д. Словом, и во мне и вокруг меня, на Ваш взгляд, происходит какая-то путаница, тьма, а в глубине этой тьмы и путаницы лежит та самая таинственная практичность, о которой свидетельствовал Вам Мит <рофан> Петр <ович> и о которой Вы намекаете мне с какою-то загадочностию. Фигура человека, рисуемого такими чертами, как видите, фигура темная, загадочная, - что-то приближающееся к Расплюеву. А так как именно эту-то фигуру Вы, благодаря Вашей благосклонности, { <Зачеркнуто:> мнения во всякий мой с Вами разговор о моих литературных работах, мечтаниях и планах, - то Вам будет понятным, почему я во время последнего разговора с Вами не мог не раздражаться, так как именно Вы-то, Вы, господин Павленков, именно Вы и не имеете ни малейшего права относиться ко мне таким образом. Именно у Вас-то перед глазами прошло со времени моего с Вами знакомства такое количество фактов, которые Вы и видели и даже осязали и которые, мне казалось, могли бы дать Вам возможность составить обо мне собственное Ваше понятие, независимое от сбивающих Вас мнений обо мне Мит <рофана> Петр <овича> или кого другого.

Вы мне бросаете такую фразу: "- Вы делаете новые долги... Вы должны Стасюлевичу". И забываете, что 450 р., которые я должен Стасюлевичу, я вручил Вам в собственные Ваши руки, именно для того, чтобы они были уплачены Стасюлевичу. Вы тогда попросили эти деньги у меня, и если бы я был не такой темно-практический человек, которым Вы меня рисуете мне самому, а практический в обыкновенном обиходном смысле, то мне следовало бы отказать Вам в Вашем желании; мне пора знать, что деньги, предназначенные на одно дело, могут разойтись по мелочам, если их не употребить тотчас же на дело; ведь это и Вам хорошо известно: учитая мой вексель на 750 р. (деньги необходимы для того, чтобы двинуть в ход дело о займе для Вас), Вы вручили мне только 400 р., а остальные разошлись именно потому, что я не явился получить деньги во-время, а запоздал несколько дней. Вот именно ввиду того, что я уже мог отлично знать, что деньги, не отданные сейчас, могут разойтись, особенно у меня, человека постоянно нуждающегося, и что я больше чем кто-нибудь другой рискую истратить их и не уплатить долга, - я как простой практический человек и должен бы был отказать Вам. Но я был так Вам благодарен за те одолжения, какие Вы мне делали, что с удовольствием отдал их Вам, зная, повторяю, что они разойдутся если не зря, то вообще пойдут не на то дело, на которое предназначены. За Ваше одолжение я хотел отплатить тем же, а уж ответственность пред Стасюлевичем брал на себя. Стасюлевич - тот имеет полное право порицать меня. Что ж касается до Вас, то Вы, порицая меня, - могли бы выразить это единственно только в след <ующей> форме: "Зачем тогда не послали Стасюлевичу, а дали мне, - вот деньги и разошлись. Вам ли давать деньги взаймы, когда Вы сами сейчас же будете нуждаться не в 450 р., а в 4 руб. 50 коп.". Вот в какой форме, и только в этой, а ни в какой иной может, выразиться Ваше порицание о неуплате долга Стасюлевичу. Говорить же ни с того ни с сего только: "Вы делаете новые долги, вот Стасюлевичу не платите" - значит забывать, что именно в Ваших собственных руках были деньги для уплаты Ст <асюлевичу>новый долг Вам - 610 р. В этом новом долге, кроме. 200 р., забранных мною мелкими суммами,- находятся четыреста рублей из занятых 750 р. в Камско-Волжском банке. Позвольте спросить Вас, зачем именно я занял у Вас 400 р. и зачем вообще был сделан заем в К <амско>-В <олжском> банке? Вам нужно было достать несколько тысяч рублей, и я обещал Вам достать их у Сибиряковых, - но чтобы иметь право говорить о Вашем деле, я должен был уплатить им мои старые долги. Долгое время я не мог сделать этого из собств <енных> средств: то за сына вместо 25 р. в полугодие приходится платить 230, то вместо Новгорода приходится жить в Петербурге, тратить 200-250 р. на квартиру, мебель, - а дальше начался целый ряд болезней, кончившихся расстройством и квартиры и ученья. Вы уже начали терять веру в мои слова, о чем не один раз писали мне в деревню, писали даже, что окончательно отчаялись в этом деле, - и тогда я объяснил Вам, что дело это быстро пойдет вперед, если ему расчистить дорогу уплатой моих долгов. На эту уплату нужно было 750 р. Вы поняли меня, заняли под мой вексель деньги, - но выдали мне не 750, которые были необходимо нужны, а только 400 р., так что для успеха Вашего дела я должен был сам, где мне угодно, доставать недостающие, истраченные Вами в мое отсутствие, 350 руб. Таким образом, в видах успеха Вашего дела я должен был делать ненужный мне лично новый заем, - точно так же, как лично мне не нужно было занимать и 400 р. Лично мне не нужно было сейчас платить Сибиряковым - они знают, что я нуждаюсь, что у меня семья; мне достаточно съездить извиниться; наконец и просто они не пропадут без моих денег, они богаты. Но мне нужно было платить им, чтобы они знали, что даже я, такой постоянно нуждающийся человек, благодаря Вам, - Вашему добросовестному отношению ко мне как издателя, могу, наконец, платить мои старые долги, и что, следов <ательно>, им можно и следует верить Вам и т. д. Вы должны знать и помнить, что без этого займа я бы не мог действовать на Ярошенко, так как нужно было, чтобы она убедилась в моей аккуратности и, поверив мне, стала хлопотать. И именно благодаря этим хлопотам Вы, худо ли хорошо ли, а получили 5000 руб. А теперь Вы изволите удивляться, куда я деваю деньги, и понять (!) не можете при всех усилиях, что я за бездонная пропасть. "При всех соображениях, - говорили Вы мне как-то вечером, - решительно нет возможности объяснить Ваших больших денежных трат". Вы очевидно, говорите так, потому что не все помните. До моего последнего приезда к Вам из Москвы, - я был должен Вам 800 р. - вычеркните из них 400 р., занимать которые мне, не нужно, - останется 400, - вычеркните 200, котор <ые> я привез Вам и отдал, - останется 200, - да и эти я бы покрыл тогда же, если бы мне не было нужно платить по ненужному для меня займу 350 р., и у меня бы осталось не 150 р., а 300, и я не пошел бы к Вам просить 10 р. и слушать Ваши презрительные суждения о моей безнадежности. Я и не думал об этом никогда, а делал это дело, потому что его нужно сделать, - но Ваш последний разговор, в котором Вы говорили со мной тоном министра, еле-еле понимающего, что такое бормочет какой-то просителишко, оскорбил меня бесконечно.

Нет, если бы я был не тот темный практик, каким Вы меня удостаиваете рисовать мне самому, - а просто человек практический и хоть чуть-чуть расчетливый, мне бы нужно было отказаться от хлопот по Вашему делу, нужно было отказаться от займа в банке и еще на стороне. Сибиряковы могут ждать годы, а здесь нужно непременно платить в срок, тогда как я не могу рассчитывать на аккуратность, не рискуя сам остаться без копейки. Но Вы помогли мне, купив мои книги, и я должен был помочь Вам. И я Вам помог. Нет, если бы я был такой простой практик, - так мне не нужно было бы платить и во Псков 500 р. Мой долг давным-давно включен в долг Надеина и зачеркнут; 500 р. в 40 тысячах зачеркнутого долга - ноль. Но, быть может, благодаря моей только капельной уплате этого сорокатысячного долга Псковский банк и будет лучшего мнения о людях, которые, занимая там деньги, сулили золотые горы и кончили, не отдав ни копейки.

Не нужно было бы мне платить ни Долганову, ни Соболеву, - сумма, составляющая 900 руб. И Долганов и Соболев давно получили то, за что платили деньги мне. Долганов, кроме того, не выполнил условия внести 100 р. в Псковский банк, как было уговорено, - и ни он, ни Соболев не выполнили буквально ни одного пункта договора, ни относительно количества томов, ни относительно количества цен, ни даже содержания, причем, напр <имер>, Соболев вставлял целые страницы своего сочинения и писал предисловие свое, а мое, как раз противоположное его барышнической рекламе, не печатал. Никому из них я по совести не должен был платить ни копейки, да и по закону и по всем резонам мог оставить 900 р. у себя в кармане, - однако я это сделал. Сделал для того, чтобы оградить Ваше издание от малейших случайностей барышнического мира, чтобы ему был расчищен свободный путь к продаже, чтобы, наконец, старые издатели были вполне довольны моими к ним отношениями.

Не нужно было мне и Лаврову платить 300 руб., так как ему никто не платил долгов старых; но я не желаю получать подачек от кого бы то ни было и уплачиваю то, что беру в долг.

Мне не нужно бы в видах собственного расчета и кармана позволять так много вычеркивать ред <акции> "Рус <ской> м <ысли>" в моих работах, - такое упорство сохранило бы листа 3 моей работы, которая пропала, - а три листа - 750 р.

Мне не нужно было добровольно брать от Бахметьева (как я сделал это в последний приезд в Москву) уже набранной, напечатанной работы и уничтожать ее, только потому, что она кажется мне плохою, - не нужно, она стоит 400 р., надо их брать, а остальное наплевать!

Вот как я должен бы был поступать, если бы был только просто практический человек, а не тот таинственный незнакомец, которого Вы никак понять не можете. Но это еще не все. В Ваших суждениях обо мне "с теоретической точки зрения", - есть в ряду непонятных для Вас долгов, каких-то темных практических побуждений, есть еще темный и непостижимый пункт, касающийся "каких-то ростовщиц и каких-то судов..."

Об этих "каких-то ростовщиках" и об этих "каких-то судах" Вы сочли нужным напомнить мне, дабы разрушить мои "несбыточные мечтания" о том, что хорошо бы, если бы можно было достать 1000 р. на год и отдохнуть, имея эти деньги (кроме моего заработка) в моем, личном распоряжении. Что такое за ростовщики и за суды, лучше всего Вам может разъяснить М. П. Надеин, живущий рядом с Вами. Я покорнейше прошу Вас прочитать ему все то, что будет написано ниже.

До <18>73 г., как и до сего дня, я жил литературным трудом исключительно; у меня была в это время жена, и сын; но кроме своей семьи, я имел еще на шее после смерти отца, мать, четыре сестры и три брата, буквально оставшихся без всяких средств, как и я. Я один во всей этой куче народа зарабатывал кой-какие деньги, кот <орые> и должен был делить буквально по грошам| то матери 3 р., то брату в Лисин о 2, то дома 5, то в Липецк к другому брату 1, то третьему на книги сколько-нибудь. Разумеется, я никак не мог посылать много, потому что у меня много было домашних нужд, а заработок на всю эту орду - мал. Но орда эта мучила меня, т. е. она была ко мне весьма деликатна, не приставала, но я мучился ее нуждами. Сил во мне было очень много, но они тратились в этих мучениях за участь целой пропасти народу. Пока мне удалось при помощи добрых людей выхлопотать в Минист <ерстве> госуд <арственных> имущ <еств>, где служил отец, - не пенсию (он не дослужил), а 400 р. на воспитание детей, сроком на 7 лет, до тех пор я бился как рыба об лед, и мучился и за себя и за них, и должал, словом, самое лучшее юношеское время моей жизни провел в тяжелых и самых реальных хлопотах. От природы у меня было дьявольское здоровье и большая впечатлительность. Трудно было узнать, что у меня на душе ад, раз меня что-нибудь развеселило. Таким образом, к <18>74 г. мои дела были в весьма запутанном положении; я был должен ростовщице 400 р., имел долги разным товарищам, все написанное мною продавалось по 75, по 100, по 50 р. за том Генкелю, Базунову, Печаткину; мне нельзя ни торговаться, ни ждать - дают 50 р. - бери, слава богу. Вот в это время, чрез Н. Е. Битмида, моего товарища по гимназии, я познакомился с М. П. Надеиным. М <итрофан> П <етрович> предложил мне занять в Псковском банке такую сумму денег, которая бы покрыла мои частные долги, дала возможность выкупить у г. Карбасиикова право на мои соч <инения> (проданные на многие годы вперед за 300 с чем-то рублей и купленные потом мною за 1100 р.) и иметь возможность поехать за границу. Ехать за границу для меня было необходимо, просто чтобы учиться. Я прошу Вас не забывать, что потребность в литературной работе (спешу и не хочу обдумывать тщательность выражений) была во мне с раннего детства. Из нашей семьи четверо человек печатались в "Современнике" времени Добролюбова и неумолчно жили (и живут) во всевозможных житейских затруднениях, с литературой не имеющих ничего общего: бедность, хлопоты о делах отцовской семьи, о разных пособиях, об определении детей, о замужестве сестры, о собственных нуждах своей семьи и т. д. Но все-таки при самых адских условиях такой жизни я успел в это время написать все то, что помещено в двух первых томах Вашего издания, в приложениях к другим томам и множество такого, что не перепечатано и не собрано.

Предложение М <итрофана> П <етровича> было для меня большим счастием; сколько я теперь понимаю, он хотел сделать, между прочим, и для себя также пользу, имея меня в числе банковых членов, - но на первом плане у него стояло желание сделать добро мне, - это верно. Я не буду рассказывать мелочей о хлопотах денег из Пскова, - а прямо перейду к делу. Из Пскова выдали мне 1700 руб. И я с тем же самым желанием, которое руководит мною сейчас, делать дело не откладывая, исполнять задуманное тотчас, немедленно перевез семью из Гатчино (где я жил) в Петербург в гостиницу (чтобы прописаться и взять заграничный паспорт); немедленно же уплатил 200 руб. ростовщице, дал 300 р. жене и тотчас, чрез день-два отправил ее за границу (200 р. уплатил в Гатчино), - а сам остался в гостинице на несколько дней, дней на десять, пока Мит <рофан> Петр <ович> Надеин отдаст мне 1000 р., которую я ему вручил из занятых денег, также немедленно по приезде из Пскова. "Несколько дней, дней на десять", подчеркнутые мною слова, - слова Митр <офана> Петровича; именно потому, что мне нужно было ждать "дней десять", "несколько дней", я и продолжал оставаться в гостинице. Если бы М <итрофан>. П <етрович> отдал мне эту тысячу рублей не через десять, а через двадцать, даже тридцать дней, но отдал бы именно "тысячу", такую самую, точь-в-точь похожую на ту, которую я ему дал, - то она бы распределилась так - 200 р. ростовщице, остальных 300 р. Карбасникову, - а 500 р. мне. Пятьсот руб., 1500 франков, сумма весьма достаточная для меня, чтобы прожить за границей (вместе с остатком от денег, кот <орые> я дал жене) месяца четыре. Прожить спокойно, тихо, умно. Но именно этого и не случилось, - через неделю М <итрофан> П <етрович> не отдал тысячи, - а дал мне 40 р., из которых я и уплатил в гостинице за неделю, - а остальные "разошлись". Пришли приятели, пошли куда-то, выпили пиво; еще через неделю - еще 50 р., - из них за No в гостинице, - часть разошлась, я уж получаю из Парижа письмо о деньгах, - жена прожила там уже месяц; еще через неделю я получаю новое письмо оттуда же и опять иду к ростовщице, мне нужно уже 100 р. сразу, а не сорок, не пятьдесят, - эти 40-50 нужны в гостинице, - занимаю вновь, пишу двойной вексель, при 10 процентах в месяц, - следов <ательно>, я уж ей должен 40 р. в месяц платить процентов. (Это может Вам подтвердить А. В. Каменский, очевидец всех этих мук. Всев <олод> Мих <айлович> знает Каменского.) Затем мне пишут из Парижа, что, не получив следующий месяц жалованья, русская нянька идет жаловаться в посольство. Надо посылать деньги в Париж, постоянно, каждую неделю платить в гостинице, постоянно дрожать перед ростовщицей, которая стережет меня каждую минуту, - а главное, ясно видеть, что пропало вое, что все пошло прахом, что ни Карбасникову, ни ростовщице, ни мне, ни жене, никому ничего не будет уплачено, что, напротив, все запутается в сто раз хуже прежнего; я не в силах передать Вам того ужасного состояния, в которое я стал. Каждый день я являлся в магазин Надеина, каждый день мне нужно было руб <ля> два, пять, каждый день я должен был мучиться, видя, что Надеин кипит в каком-то котле векселей, ничего не может сделать, кроме как дать 5 - 50 - 25 руб., которые все прахом идут, ни на что не нужно, каждый месяц нужно было 40 р. %, по крайней мере 100 р. за границу и по крайней мере 100 р. в гостинице. М <итрофан> П <етрович> советовал мне тогда (когда я очутился в этом омуте) нанять комнату со столом, и хоть подешевле, по-покойнее, когда одни письма из Парижа о том, что жена и Саша мерзнут, и главное живут дураками неведомо зачем,- могли бы заставить меня навеки возненавидеть М <итрофана> П <етровича>. Но я видел, что он запутался, и такая адская мука продолжалась не несколько дней, не дней десять, - я раза три брал заграничный паспорт, и три раза проходил ему срок. Вместо сентября я уехал в Париж только в январе <18>75, заняв у А. В. Каменского 75 р., - уехал и приехал туда без копейки, в холод и нищету и совершенно разбитый нравственно, упавший духом, без всякой уже цели и с кучей долгов на шее; теперь уже ко всему прежнему прибавились новые долги ростовщице и новый долг в 1700 р., бесплодно в помойную яму выброшенный. Все эти пять месяцев я не видел света божьего, все мои планы разлетелись вдребезги, - а затем не 5 месяцев, а ровно десять лет беспрерывно жил под гнетом этой ужасной путаницы, устроенной "непрактическими" людьми со мной, чрезвычайно практическим человеком. Отчего М <итрофан> П <етрович> не отдал мне ту самую тысячу, которую взял, и в тот самый срок как обещал, через несколько дней, через десять дней? Взял 1000 и отдавай 1000. Я потом, потеряв смысл жизни, перебрал у М <итрофана> П <етровича> гораздо больше чем 1700 р., но мне невозможно было выпутаться, я не мог ни уехать, ни жену выписать, я потерял голову, едва не спился с кругу, - и затем, повторяю, десять лет влачил на своих плечах бремя банковского долга и преследования ростовщицы: где бы я ни был, в Петербурге, в Москве, в деревне, везде меня настигали и рвали деньги эти ростовщики, рвали зря, беззаконно, бессовестно, не давая мне минуты спокойной. Я боялся по улице ходить, у меня все нервы были постоянно напряжены, разбиты вдребезги, и это тянулось до прошлого года августа, когда Нов <городский> суд отказал "с какими-то ростовщицами и судами". Гражданский суд, я думаю, во всяком случае лицо компетентное в определении хоть бы того "должен" человек или "не должен". Вот что такое эти какие-то суды, ростовщицы.

немедленно уплатил во Псков. А все девять лет томился и мучился этим долгом, я постоянно писал туда извинения, много раз ездил туда.

Впервые опубликовано (частично] в "Русской мысли", 1911, VII, стр. 10-12. Автограф - в ПД.

окружения. См. также вариант этого письма в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 439-442.

Расплюев - персонаж пьес А. В. Сухово-Кобылина "Свадьба Кречинского" и "Смерть Тарелкина".

...четверо... печатались в "Современнике". - Имеются в виду сам Г. И. Успенский, Н. В. Успенский, Д. Г. Соколов и Г. Ф. Соколов.