Письмо Успенского Евреиновой А. М. 15 марта 1888 г .

Анна Михайловна! В последние дни в "городе", т. е. в кругу лиц, с которыми приходится встречаться по всяким делам и случаям, - ходят слухи о том, что Вы недовольны "Северным вестником" и особенно Н. К. Михайловским как виновником того, что содержание "Северного вестника" тускло, нежизненно - не захватывает массы живых явлений жизни, о которых должно говорить непременно.

Такая характеристика "Северного вестника" совершенно справедлива, и так его характеризуют уж давно многие из числа сотрудников, мало в нем работающих. Так как я работал очень часто и, следов <ательно>, до некоторой степени, в случае неуспеха "С <еверного> вестy <ика>" должен принять и на свою шею некоторую долю вины, то вот я, и хочу обратить Ваше внимание на существенную причину неуспеха (да правда ли еще это?) "С <еверного> вестн <ика>".

Искать "виноватого", который бы собств <енными> руками делал неуспех вместо успеха, - это совершенно несправедливо. Я, мелкая сошка, - знаю по себе, почему может бледнеть не только журнал, а и целый человек и вся его духовная деятельность. Я начал в "Сев <ерном> вестн <ике>" ряд рассказов "Хорошего понемножку". И первая статья была зачеркнута цензурой вся; это заставило меня бросить весь заготовленный и обдуманный для очерков матерьял. Второй раз я начал ряд очерков под названием "Мечтания- о трудовой жизни". И первая статья была до того изуродована безбожно и бесчеловечно, что и эту тему я бросил, и матерьялы рассыпались прахом по разным фельетонам. Только тогда я, скрепя сердце, решился писать очерки под бессмысленным названием "Кой про что". Я всегда писал так, что, начиная первый оч <ерк>, знал, какой будет и десятый. Тут в "Сев <ерном> вестн <ике>" я впервые перестал знать - что писать, стал постоянно ослаблять работу своей мысли, стал покоряться безобразиям цензуры и положительно махнул рукой, не протестовал ни словом, являясь перед моими читателями в самом изуродованном, расплюевском виде. Есть корректуры, на которые страшно смотреть. Пять строк от конца одной главы - столько же от начала другой - соединялись метранпажем "ручным способом", и получалась глава. Это было полное унижение, а чувствуя его в совести, - не беспокойтесь, не процветешь. Теперь вот с "Жив <ыми> циф <рами>". Конец последнего очерка так изуродован, что мне невозможно продолжать, и я должен бросить писать то, что задумано, или переделать и перекалечить все вновь для фельетонов.

Если от цензуры, от этой тюрьмы, - может бледнеть и угасать издание, - то потому, что она же угашает и ум, мысль, талант писателя. Следов <ательно>, справедливость требует сожаления к людям, которые сидят в этой тюрьме.

теперь самая пора работать как следует и действительно со всею искренностью! К "Сев <ерному> вестн <ику>" я пристал потому, что натерпелся в барышническом кругу, и потому, что здесь можно было (казалось) дружней работать, здесь больше литературного интереса. Материальной выгоды - нет для меня никакой. Везде я получал и получаю 250 р. за лист. В "Рус <ских> вед <омостях>" - 20 к. за строку, - больше, чем в "Сев <ерном> вестн <ике>". Предполагалось, что все поправится, и будет устранена главная язва, препятствующая успеху журнала, - т. е. цензура. И вот оказывается, что виноваты кой-какие из главных сотрудников. Они виноваты тем, что добровольно подчинились лютому врагу, цензуре, и согласились на унижение - являться перед читателями "не в своем виде". Это долго продолжаться не может. Еще год такой работы, - забудешь, что такое и литература и жизнь и употребишь все усилия, чтобы писать так, чтобы ничего не вышло.

Вот Вы рассудите это серьезно. Какие такие светила работают в "Вестн <ике> Европы", например? Не будь одной только живой души, души Арсеньева, - и что бы он был? В "Русской мысли" также одна только живая душа - Шелгунов, - и вся та орда, которая осуждает литературу и сулит журавля в небе, - либо ничего не пишет, либо пишет то, что никто не читает. В "Сев <ерном> же вестнике" собралось у Вас положительно все мало-мальски талантливое, и все это обречено изничтожиться, превратиться в ничто, если будет свои произведения носить в руки цензуры, т. е. литературной полиции, и добровольно просить ее запретить всякую свободную мысль.

Не сердитесь на это письмо и не обижайте напрасно невиноватых, а если у Вас есть возможность, связи, знакомства, - хлопочите о выходе из-под цензуры, и тогда дельные статьи Н <иколая> Конст <антиновича> - вроде ст <атьи> о Сергиевском - будут помещаться в "С <еверяом> вес <тнике> и нельзя сделать.

Не смею я входить, мешаться в Ваши планы. Я только хочу сказать: уверены ли Вы, что "Сев <ерный> вестн <ик>", оставаясь под цензурой и обзаведясь какими-либо новыми сотрудниками, будет иметь больше успеха, чем теперь?

"Русское богатство", несмотря на участие Льва Толстого и на всевозможные поддержки в денежном отношении, - умирает, п <отому> ч <то> <ерный> вестн <ик>") не отвечать на предъявляемые обществом литературе требования и может только ходить вокруг да около.

"Дело" подцензурное также окончило свои дни, поглотив множество денег напрасно. Напротив, плюгавый "Наблюдатель" идет и умирать не хочет. Но он не под цензурой.

Нет, Анна Михайловна! Оставьте напрасные личные для Вас неприятности и постарайтесь, если можно, искоренить главного виновника - цензуру. Вот хороший журнал "Юрид <ический> <ик>", но он без цензуры. Словом, - что ни возьми, все хорошо, когда миновало литературного околоточного и участка. Щедрин не пишет в "Сев <ерном> вестн <ике>" единственно только потому, что он под цензурой.

Таким образом, вот где все горе "Сев <ерного> <ика>", Ваше и всех Ваших сотрудников и всех Ваших читателей.

Относительно всех сотрудников "С <еверного> вестн <ика>" могу сказать по совести: все делали то, что только было возможно. И я вполне уверен, что Вы с этим согласитесь, а потому и оканчиваю это письмо заявлением Вам моего искреннего уважения.

Примечания

Впервые опубликовано в "Голосе минувшего на чужой стороне", Париж, 1926, No 1. Автограф неизвестен.

Конец последнего очерка - "Ноль - целых!".... .. - о книге Сергиевского "Наказание в русском праве".