23
А. В. УСПЕНСКОЙ
<15 апреля 1872 г.>
Париж, суббота Святой недели
Друг мой милый Бяшечка! Пишу тебе подробное письмо обо всем, как мы расстались. Расставанье было веселое, и поэтому поехали мы в отличном расположении духа. Н <иколай> Евграфович тотчас же стал ругать Михайловского и жалеть М <арию> Е <вграфовну> день часам к 10, к 11 стало совсем жарко. Когда мы проезжали Вильну, - город прелестный, похожий по постройке на заграничный,- то массы гуляющих были в одних сюртуках, а дамы в одних платьях. Чем дальше, тем русского оставалось все меньше и меньше. Вот вместо русских мужиков и баб пошли польские, гораздо беднее русских, но чище и опрятнее, а главное простого народа в вагонах с каждой станцией делалось все меньше и меньше, - и едва началась Пруссия, как мужика совсем не стало, его нет. С нами ехали мужики и бабы, - но вовсе не русские, - они одеты по-господски, и только руки в мозолях да необыкновенное здоровье отличают их от господ. С переездом в Пруссию - все изменяется. Те же петербургские болота здесь приведены в такой вид, что любо смотреть: везде прорыты канавки, все осушено, распахано, покрыто зеленью. Леса,- те же самые еловые леса, какие окружают Петербург, - эти леса буквально вычищены, как комната; вся сорная трава, сучья, ветки - в двумя такими лошадьми, на которых у нас в России разъезжают только богачи. Так как дороги везде шоссированы, то две лошади подымут в пять раз больше нашей самой сильной лошади. Между рабочими крестьянами, которые нам попадались в полях, - попадаются похожие на наших, то есть босиком, в плохой рубахе, - но это очень редко, - большею частию все одеты отлично: я видел, как в поле работали крестьянки, в платье, в соломенной шляпе. Дома везде каменные; сначала, когда идет Пруссия, близкая к России, - крыши крыты соломой, но так, что из соломы наделано множество штук и завитушек, и крыша убрана, как голова любой аристократки; чем ближе к Берлину, - соломы все меньше и меньше, поминутно попадаются деревни все в зелени, в цветах, дома каменные в 2 этажа, крыши черепичные. Стены домов и изгороди все обвиты какими-то растениями, которые, когда распустятся, закутают всё в зелень. Во Франции эти украшения еще лучше. Пока мы всё это наблюдали, - оказывается, что разговора с публикой вести нельзя, - она вся немецкая, и чем ближе к Берлину, тем все непонятнее речь и выговор. Но вот и Берлин. Станция железной дороги похожа на петербургские дебаркадеры, но гораздо больше. И здесь вдруг слышится русская речь. К нам подбегают несколько человек, предлагая остановиться у них. Н <иколай> Е <вграфович>, который мне весьма надоел своим телячеством, - соглашается, и нас увозит какой-то проходимец в меблированные комнаты. Вид города - совсем не то, что Петербург, и напрасно сравнивают его. Когда мы въезжали, было 7 часов вечера - и какой-то праздник - и все улицы и тротуары были покрыты народом, - не такими гуляющими, как у нас, разодетыми и расфранченными, - а народом, который умеет жить, как дома, на улице. Детей на улицах бездна, и на тротуарах они ведут себя как дома - поют, кричат, танцуют, и с первого раза все это производит приятное впечатление; но когда мы въезжаем в самый центр города под липы - тут нечто другое, - тут среди масс народа - появляется солдатчина с такою выпуклою грудью, от которой смех разбирает, с такими воротниками (красные), которые привык видеть на генерале ста лет от роду. Ряды пуговиц, золотых орлов, киверов - повсюду, и это положительно надоедает. Даже извозчики берлинские и те в киверах, на которых вся передняя часть заменена какими-то медными ярлыками; на них надеты сюртуки с галунами на воротнике, и пуговицы на груди тоже блестящие. Затем идут дворцы и караулы, дворцы и караулы, по всему пространству под липами - и везде, во всяком окне магазина какого бы то ни было, везде Вильгельм, в фотографиях, гравюрах, эстампах, статуэтах. В одном магазине выставлена статуя Вильгельма таких размеров, что одна голова имеет около аршина длины, плечи аршина два ширины, - идолопоклонство самое безобразное. Проходимец любезничал с нами всю дорогу, предлагал папиросы и пр., и не успели мы очутиться в номере, как он вытянул у нас 2 талера, неизвестно за что. Потом - уже писал, - он лез к нам с разными предложениями, но мы его просто прогнали, и с тех пор он не показывал глаз. Напившись чаю, мы походили под липами, зашли в биргалль, который несравненно лучше наших - чище, опрятней, изящней, хотя помещается в том же самом подвальном этаже, - и потом ушли спать. Поутру, чем свет, вдруг является опять проходимец, я проснулся, но лежал в постели (вместо одеял здесь перина довольно легкая, но потеешь под нею) - просто сказал ему "подите вон", он раскланялся и ушел. Потом вдруг является портной с предложением платья. Часа через два, когда и Н <иколай> Е <вграфович> встал, мы пошли к нему, но оказалось, что платье в Берлине ничуть не дешевле петербургского, - за пальто, как у Н <иколая> Конст <антиновича> Михайлов <ского> дали по 1000 франков) - и поехали в 4 часа на железную дорогу. Берлин, несмотря на свою казарменную физиономию, - все-таки в миллион раз лучше Петербурга. Мостовые везде такие же, как против дома Белосельской на Невском, и ездить по ним легко. Одна лошадь везет коляску (все коляски извозчичьи - неуклюжи, тяжелы и ничуть не меньше обыкновенной 4-х местной нашей коляски), - тихо, но не уставая, и в этих колясках большею частью сидит не 4, а 6 и с детьми 9 человек народу. Так как улицы узки, в половину Гончарной, то все экипажи для первозки тяжестей растянуты в длину, а не в ширину, - ломовые телеги имеют ширины не более аршина - а длину сажени четыре, пять. Помои льют прямо на улицу, но ни вони, ни грязи нет, потому что близ тротуара устроены канавки, на наши, однако, не похожие.
Во Франции еще лучше, потому что по этим канавкам постоянно бежит чистая вода, которая все это вымывает. Громадных зданий, громадных площадей - в Берлине нет, таких как в Петербурге, но все уютно и хорошо, зелени много. Дома есть и больше воронинского, а выше его весь Берлин на два этажа, но нет этой пустой траты камня на простенки, ворота и т. д. В Берлине мы взяли билет до Парижа, во 2-м классе 29 талеров. Дается книжечка, из которой вырываются листы, на некоторых станциях. Русских совсем не слышно и не видно. Немецкие деревни еще лучше, поля, сады - все превосходно. Удобств больше: на станциях, где нет буфетов (буфетов от Берлина до Парижа не более 4-х), - продают всё на лотках, даже вино, херес, мадеру в маленьких бутылочках рюмки в 2, за 7 1/2 зильбер грошей (1 з. гр - 3 коп.). Эту бутылку купивший у себя оставляет. Но немцы пьют не так, как мы. Я купил бутылку и выпил ее всю, а немец, который ехал с нами, пил ее чуть не два дня, - ототкнет пробку, упрется языком в горло бутылки и только: он только помочит язык, как одеколоном платок. Но лучше всего, чего мне никогда не забыть, это Кельн и Рейн перед Кельном, - это такая прелесть, которую надо видеть и которую рассказать невозможно. Тут до того все оригинально, красиво, хорошо, что ничего подобного никогда нам не снилось во сне. Как бы я хотел, чтобы ты была тогда там же - как мне жаль было тебя, друг дорогой, больнушка! А тут вхожу в вокзал, дело было в 8 ч. утра, и сажусь пить кофе, - смотрю, дама и мужчина перекинулись словцом по-русски - оказывается, это Суслова едет в Кале и Лондон. Я, однако, не говорил с ней, она видела меня всего раз, и то вечером - я думаю не узнает, - а очень бы хотелось поговорить с ней. Потом я очень жалел, а главное тебя жалел ужасно, что тебя нет тут, друг ты мой. Даже зимой или с осени я думаю употребить все меры, чтобы в нынешнем же году до родов ехать за границу и жить там до весны. - Но в Германию, а не во Францию. Франция производит впечатление- почти невероятное. Сначала, после цветущей Германии, неприятно поражает Бельгия. Вся страна эта покрыта фабриками и заводами, - если я говорю вся, то это почти буквально; нет уголка, где бы не было труб, дыма, свиста паровиков, и все это до того ужасно, что кажется под землей, где все это идет, задыхаются массы, миллионы людей. Действительно в Бельгии, невидимому, полное безлюдье - весь народ на работе; деревень нет, а около фабрик - длинные казармы, выстроенные фабрикантами для рабочих, кой-где сушится на солнце тряпье, самое нищенское, кой-где в поле работает баба, грязная, грязней нашей бабы, - вот сторожиха при железной дороге, она босиком, в грязнейшем платье, лицо ее худое, противное, - бедность тут ужасная, как мне кажется, а кругом каменные горы буквально выше Исаакиевского собора, камни, напоминающие слоновую кость, и в щелях люди, как мухи, бьют этот камень... Потом самая дорога, тоже неприятно, почти все время по Бельгии поезд идет в темноте, в туннелях, - тьма кромешная, туннели длинны и иногда до того, что холод пробирает всего с ног до головы, - а как только вынырнешь из туннеля, - опять пыхтят паровики, - и никого людей. Дорога эта скучна, но вот Франция, - таможня. - Кто вы такой? - Такой-то. Чиновник, который это расспрашивает, смотрит подозрительно чистым шпионом, - расспрашивает с важностию и хочет записать, но оказывается, что, несмотря на свою комфортабельную осанку, солидный вид, - он писать не умеет, он пишет, как лавочник, и буквы ставит одна над другой - вот, примерно, как он записал мою фамилию , а Павловского так перековеркал, что и узнать нельзя, - все это чорт знает зачем, и таких чиновников на французских станциях, - бездна; на русских два-три, на немецких тоже не больше, - а здесь штук 12 и все с важным видом и все франты, разодеты, с почетным легионом в петлице, и не узнаешь, как называется станция и сколько минут стоит поезд; грязь на станциях - невиданная в России, - везде пыль, грязь, копоть. Вагоны, сравнительно с немецкими, даже с русскими, - хлевы. Таможня называется Жомон, и там адская Франция; я думал, что я попал в Россию, в Тамбовскую или Тульскую губернию... поля, - те же самые, - болота гниющие не обработаны тоже, деревни, хотя и каменные, но переполнены с одной стороны, отелями, с другой, такими же точно, как и у нас, развалившимися лачужками, буквально такими же, из навоза и соломы с одним оконцем, с плетнем, который повалился, совершенно как у нас, и здесь видишь, что это бедность, действительно бедность, ограбленная Парижем. Скот, на котором пашут, - с немецким в расчет не идет, - этот скот похож на наш, например здешние лошади совершенно наши почтовые, загнанные, костюмы неряшливые, и вообще смесь роскоши с нищетой. Я видел бабу, которая копала гряды в том же самом панье, в каком изволите Вы ходить, милостивая государыня, - и рядом баба в одной рубашке синей, босиком и с тряпкой на голове. Чем ближе к Парижу, тем нищеты больше. Темная ночь. 10 часов. До Парижа осталось несколько верст, но в окно видно - целая гора огоньков, - это Париж. Эти огоньки на бесконечное пространство рассыпаны по горе, а пред ними в массе, от которой рябит в глазах, - другая масса огней, красных, желтых, зеленых, синих, белых, - буквально в невероятном количестве - это для железных дорог, которых тут сходится несметное число... Все ближе и ближе, вот проехали Форты, на которых умирали люди, это видно, они еще разрушены, вот пошли громадные дома без крыш, с вывалившимися стенами от бомб, - мосты, поверх которых идут тоже железные дороги, - поезд свистит и влетает в дебаркадер Северн <ой> ж. д. Дебаркадер, который может накрыть 5 или 6 дебаркадеров Ник <олаевской> фиакра тоже пьян; когда мы сели, то он спьяну вкатил наш фиакр задом на тротуар - но потом, - после всей бедности русской, бельгийской и французской, что это за прелесть! Мы с железной дороги прямо вкатили, по отличнейшей мостовой, в такие великолепные улицы, что действительно можно с ума сойти, - везде великолепие, свет, говор, кафе отворены, и тротуары, которые шире тротуаров Невского проспекта в 3 раза, - полны народом, все уставлено стульями, все сидит за маленькими столиками и пьет пиво или вино с водкой, что стоит сантимов 30 (во франке 100 сант., а в рубле 345 по нашему курсу). У Веретенникова, куда мы приехали, - нет комнат, так сказала его жена француженка и отправила нас в отель Бержер - роскошь изумительная! Когда понесли наши чемоданы, нам пришлось проходить две залы, не уступающие залам лучших петербургских клубов. - Все увито плющом, широко, чисто, светло, и представь мое удивление, что эти две залы не что иное, как проход под воротами и двор. Я поглядел на потолок, и оказалось, что над головою небо! Роскоши, великолепия таких Петербургу не нажить в 200 лет, - но эта роскошь вовсе не диво, - а потребность, необходимость, она везде, ею пользуется всякий извозчик, всякий кабак. У меня голова кружилась и нашла какая-то одурь, так что я ничего не мог ни понять, ни сообразить и чувствовал себя, надо сказать правду, в самом глупом расположении духа. В отеле Бержер нам отвели комнату в верхнем этаже, крошечную, но весьма изящную, из которой открывался вид на двор, через который мы проходили. Мы напились чаю (чай есть везде) и легли спать. На другой день утром, чем свет, пришел Веретенников и стал тащить к себе; за 5 фр. в сутки он предложил нам 2 комнаты, - моя выходит окнами на улицу, Павловского - на двор. Мы переехали сюда на неделю не более, до тех пор пока дождусь от тебя хоть одного письма и подыщу квартирку по ту сторону Сены (Сена зеленая, буквально как воротники). Переезд наш произошел часов в 9 утра, и тотчас же я отправился покупать платье, потому что на улицах жара страшная, и все в сюртуках, а мой сюртук за дорогу стал никуда не годен; платье, однако, пришлось заказать, и оно будет готово ко вторнику; а купил я себе пальто летнее за 70 франков, - очень хорошее и в самом лучшем магазине на Итальянском бульваре, там же шьют мне все остальное платье за 160 франков и 2 рубашки из небеленого полотна, каждая по 12 фр. Все время за этими покупками приходилось ходить по самым многолюдным улицам, и я просто терялся от разнообразия и блеска. Нельзя сказать, чтобы я был в восторге, - а постоянно удивлен, как был бы удивлен закоренелый провинциал, попав в Петербург, в самый разгар, на Невский. Сравнительно с Итальянским бульваром, - Невский все равно, что Гончарная с Невским. Как мы обедали, где какие порядки, - я напишу в следующем письме, пора посылать это, - и я устал от вчерашней беготни. Пиши по адресу: Paris, Rue Cadet 4. Г. И. Успенскому. Hotel de Hollande. Пиши и будь здорова. Я купил тебе две картинки, но не знаю, как переслать. Прощай. Пишу беспорядочно потому, что еще не опомнился и не сообразил; до свиданья, друг мой дорогой, целую тебя, голубчика милого.
Г. Успенский.
Кланяйся А <дели> С <оломоновне>.
23
"Суббота святой недели" в 1872 году приходилась на 15 апреля,