Письмо Успенского Успенской А. В. 2 июня 1872 г .

Прости меня, бога ради, что я, обещавшись написать тотчас за маленьким письмом большое, до сих пор не исполнил этого. На меня напала какая-то тоска, вот уже дней пять, и то же самое отчаяние, которое я периодически испытывал в Петербурге. Ничего не хочется смотреть, никуда не хочется идти. Ничуть я не виноват в этом состоянии духа и только жду не дождусь, когда бы прошло оно. Я думаю, что сегодня я опять стану веселым. Письмо это пишу я утром в 9 часов, погода отличная, и я думаю, что сегодня мне лучше. Как только мне станет легче, - я примусь и думаю сегодня же писать парижские заметки для "Отечественных записок", и, когда возвращусь, тотчас же получишь за них деньги. Заметок у меня накопилось очень много, и работать мне будет весело над ними. Во всяком случае я приеду из-за границы гораздо здоровей, чем уехал. Я очень часто хожу здесь в так называемые русские бани. Никаких бань нет, ни мыла, ни мочалок, - ничего подобного. А есть пар, - и холодная вода; пар вылетает из крана, от которого проведена к потолку через блок веревка. Эту веревку нужно поднимать и опускать, причем струя пара словно кистью мажет, обдает тебя то снизу вверх, то сверху вниз . Когда постоишь под этой струей пять минут - делается до того жарко, что сию же минуту приходится бежать в другую комнату где в разных видах холодная вода, и прямо стать под душ; души разных видов и во множестве, - и чувствую, что они сделали мне много пользы. Все мытье в этом только и состоит. Французы обыкновенно моются таким образом часов 10 сряду - потеть и обливаться холодной водой в промежутках. Когда захочется отдохнуть, дают белые халаты, и в них-то моющиеся идут в особого рода залу, где можно получить все газеты, чай, кофе, кушанья, вино. Тут они завтракают, спят и потом опять в баню. Русских тут оч <ень> мало. А устроено отлично. Недавно сюда приезжал Краевский и, узнав, что и в этой гостинице живут его сотрудники, - уехал в другой отель. Он боялся иметь над собой око недремлющее, ибо приезжал, должно быть, побезобразничать. втихомолку, но судьба свела нас совершенно случайно в катакомбах, где уже никак нельзя убежать, а, напротив, надо идти рука об руку, чтобы не заблудиться. Вот было положение!

Катакомбы парижские - это остатки римских каменоломен, т. е. бесконечные запутанные коридоры не шире двух человек, стоящих плечо о плечо, и не выше. Спускаться в катакомбы нужно по винтовой лестнице 80 ступеней под землю. Лестница шириною для одного. Перед спуском дают свечку с бумажным широким подсвечником, на который капает воск. Идет народу сразу человек 200, так что совершенно не страшно. Французы при этом посвистывают, острят, напевают. Когда опустишься на самый низ, начинаются коридоры, кой-где они отделаны, то есть камень обтесан, а большею частию они оставлены так, как были, т. е. камни торчат с боков, висят над головой. В ином месте сверху вода, и под ногами сыро, - но ничего ни любопытного, ни страшного нет! Этими коридорами нужно пройти очень большое пространство то направо, то налево - версту, не меньше. По бокам поминутно идут другие коридоры, в которых стоят сторожа и не пропускают, - говорят, что в эти коридоры бросились спасаться тысячи коммунистов, когда версальцы вступили в Париж, и, заблудившись в них, погибли. А может быть, это и вздор. Наконец узкие коридоры кончаются и на воротах в широкие надпись: "Здесь царство смерти".. Очень глупо. Царство смерти это вот что. Всякий раз, когда Париж расширялся и приходилось застраивать кладбища, кости мертвых вырывались и переносились в катакомбы. Таких человеческих костей образовалось 3 миллиона, и все они по годам разложены саженями, как в Петербурге дрова. Впечатления никакого. Если бы это были собранные скелеты, и притом если бы этих скелетов было 2-3, во всех катакомбах, это было бы, пожалуй, страшно, а то три миллиона каких-то костей уложены так плотно, что не разберешь, что это такое.

Вверху нолики - это черепа. Черточки - это кости. Черная дощечка посредине с надписью какого года и со стихами Ламартина, Лафонтена и проч., смысл которых тот, что: вот, мол, жизнь человеческая! а и в - столбы, отделяющие сажень от сажени.

Таких скучных зал будет здесь штук сорок, и потом опять пустые коридоры и выход по лестнице, выход совершенно в другой стороне нежели вход, так что, только выйдя, увидишь, как далеки эти катакомбы. Наконец мне надоело смотреть все эти пустяки. Французы мастера взять деньги и надуть иностранца.

и с презрением сказал: слышали ли вы это имя? Это вот какое имя. И стал объяснять, когда Вольтер родился, в котором умер, скольких лет. Они невежи в смысле и образования. Мне очень понравился один солдат в С.-Дени в старинном храме, швейцар. Он много видел на своем веку путешественников, которые приходили сюда смотреть и таращить глаза на все. Теперь этого нет, да ему, должно быть, и надоело врать,- поэтому его объяснения достопримечательностей премилые. В С.-Дени в соборе хоронили франц <узских> королей. Швейцар после обедни начинает показывать и говор <ит> примерно так. Начинает он тоже совершенно по-актерски: "Урна. Здесь сердце великого Наполеона!" (Тут целая тирада о величии с раскатами о-о-о грррранд - и т. д.). Кончив эту заученную басню, он вдруг прибавляет совершенно просто: "Впрочем, господа, никакого сердца тут нет. Говорят, оно в Доме инвалидов, - ну и пусть..." Хохот на всю церковь и т. д.

Очень часто шатаюсь я по Булонскому лесу. Это действительно лес, не поддельный какой-нибудь, а настоящий и громадный, - только дорожки шире Невского проспекта, - вот что непохоже на лес, но их сравнительно немного. Остальное - тропинки для двух человек рядом, убиты песком, идти удобно, воздух отличный, то есть не лучше того, которым ты дышишь в Богословском, а лучше парижского. Всякая гнилая ветка тотчас обламывается, но свежая трава не подстрижена, не расчищена, а растет так, как есть... Это лучшее гулянье Парижа. Был я в Версале, но он просто противен, деревья, например, подстрижены в виде четырехугольника или конуса концом вниз <дель> С <оломоновну>, она закатит глаза под лоб от удов <ольствия>.

Пойду гулять. Боюсь прозевать погоду, потому что здесь почти постоянные дожди, и иногда я хожу в теплом пальто. Жару нет никакого. Отнесу, кстати, на почту это письмо, а возвратившись, буду писать другое. Покуда до свидания. Целую тебя. Ради бога, только не думай много обо мне.

А <дели> С <оломоновне> поклон.

Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 116-119. Автограф - в ПД.

... - очевидно, очерк "Больная совесть", напечатанный в "Отечественных записках", 1873, II и IV.