Письмо Успенского Летковой Е. П. 24 июня 1884 г .

Второй день, дорогая Екатерина Павловна, сижу в Перми, жду разных "до востребований" и безумно скучаю. Не нравится мне пока эта еловая сторона! Как я рад был Вашей телеграмме, которую получил тотчас, как только приехал, - точно истинно родное почудилось в этой чужой стороне. В Екатеринбурге я непременно зайду к инженеру и поговорю и во всяком случае не обеспокою. До чего трудно жить на свете, имея "известность", - просто ужасно: слова не добьешься по-человечески, все говорят как с литератором, чаю нельзя напиться как хочется, сесть поджавши ноги на стул, сказать вздор, - невозможно! Все надо умное, отчего и выходит одна глупость. Впрочем, я еще почти ничего не видал.

Однако к делу. Ну так, дай бог память, - с чего ж все это началось-то?

У Эдгара Поэ есть рассказ "Чорт в ратуше". Изображен крошечный немецкий городок, жизнь в котором идет, как часы, ровно, однообразно и действительно "по часам". Часы эти в ратуше на башне. В такой-то час жители городка просыпаются, мальчики идут в школу, хозяйки на рынок, мужья в должность, в лавку. Часы указывают каждому и что делать и что думать. Это была своего рода власть, которой весь городок привык повиноваться. Так и шло дело долгие годы. Но вот в один прекрасный день, и в известный час, именно в двенадцать, жители стали обедать. По обыкновению они при первом ударе садились за стол, когда било шесть - на столе появлялось кушанье, когда раздавался двенадцатый удар, хозяин выпивал рюмку. И так во всем городе и все до единого. И вдруг, в ту самую минуту, когда все подносили ко рту рюмки, когда все кухарки несли миски с супом и т. д. - вдруг в городской ратуше пробило - тринадцать часов; весь город ошалел сразу. Тот, кто хотел уже проглотить рюмку, так и окаменел с ней, держа в руке, кухарки остановились в дверях; руки с вилками и ложками тоже окаменели - словом, все ничего не понимали, - но вслед за этим ударом последовал еще и четырнадцатый. Тут уже все потеряли голову - испугались; хозяин выплеснул водку и попал жене в морду, кухарка бросила миску с супом, все бросились на улицу, собаки принялись выть, - словом, весь порядок жизни сразу нарушился, все спуталось, мужья перепутались с женами, жены перемешали дома и мужей - чужих со своими. (Часы испортились) - словом, вышло чорт знает что. Я рассказываю из пятого в десятое, но этот рассказ припоминается мне всякий раз, когда я подумаю, "с чего собственно началось-то?"

До декабря прошлого года также был между Москвой, Петербургом и Любанью вполне установившийся порядок. Дядя из Любани ехал в Москву, потому что в Петербурге министром внутр <енних> дел Толстой, и нужно поэтому воздействовать на московскую интеллигенцию. Для того, чтобы все знали о вреде министерства Толстого, - прихватывал Кривенко и Софию Ермол <аевну>, полный комплект и программа в лицах. Затем шествие следовало так: к Орлову, от Орлова пока в Московск <ий> трактир, потом в Петровск <о>-Разум <овское>. Там уславливались, день, час, минута - и место, пообедать сообща, потому что реакция и Катков дошли до геркулесовых столбов безобразия. Орлов а это время уже едва держится на ногах, закусывая, улыбаясь, опять закусывая, влезая и вылезая из колясок, поднимаясь и спускаясь с лестниц, ничего не понимая, и опять улыбаясь и закусывая; затем, или одновременно с этими хлопотами, шла езда, - к Кат <ерине> Пав <ловне><ерины> Пав <ловны> к Орлову, к Иванюкову поодиночке, по-двое, по-трое, потом навстречу друг другу из Петров <ского> парка к Кат <ерине> Пав <ловне>, в Слав <янский> базар, в Лоскутный и т. д. Дня два люди жали друг другу руки, говорили многозначительные обиняки, пили, вздыхали, скучали адски, закусывали, тая в душе язву "из ничего ничего не выйдет", "ничего не вышло" и т. п. Наконец, когда "ничего не выходило" в действительности, - дело оказалось возможным и закончить. Все время Орлов то молчал, то бормотал что-то о Пензенской губернии, то заказывал закуски, толковал о грибках и начинке. Сер <гей> Ник <олаевич> действовал на всех своим целомудрием, поминутно возбуждая всеобщее огорчение в том, что не пьет и вообще целомудренно ничего не говорит, С <офия> Ер <молаевна> все время доказывала своим выраж <ением> лица, что "ничего не выйдет". Михайлов <ский>, жалея, что ничего не выходит, целовал ручки (молчание, молчание), хлопал то по верхней стороне ручки, то с изнанки, то пожмет, то потянет; лучше всех вел себя Иванюков, Кат <ерина> В <асильевна> не знаю лучше ли, но многозначительнее - и, наконец, наступало окончание, - кажется, тут все ехали в одном экипаже и уж потом как-то разделялись.

Но кажется, что вообще ничего не выходило, хотя шло своим порядком. По окончании всего Орлов становился в шкаф-душу... и стоял поддождем два часа, потом два дня спал, в ожидании будущей телеграммы о приезде вновь.

Так все шло своим чередом. И вдруг - тринадцать часов! Это, кажется, было в декабре. Поехали в Москву - как всегда вполне комплектом. Дядя, Сереженька и Соничка. И всё по порядку - и Орлов, и Иванюков, и Кат <ерина> Вас <ильевна>, и Слав <янский> базар, и Ковалев <ский>, и Гольцев, и Ек <атерина> Пав <ловна>, и ручки, и закуски, Макс <имов><ский>, и "сообча", и всё как должно. В конце концов - конечно и тяжело и ровно ничего; и Орлов уж влез в свой шкаф, и уж сделал - фффу! вздох за все мытарства, как вдруг - тринадцать часов! К <атерина> П <авловна> - исчезла неизвестно куда. Дядя дает Орлову телеграмму (всё по телеграфу) - Орлов растерялся и побежал закусывать в М <осковский> трактир, потом принялся телеграфировать. Ек <атерина> Васильевна тоже телеграфировала, куда - неизвестно. Иванюков как ехал куда-то по Тверской, так ошалел, слез с извозчика и неизвестно почему купил летний картуз. Орлов продолжал закусывать и телеграфировать почему-то мне, тогда как Мих <айловский> телеграфировал почему-то Орлову, причем тот только потел, видел, что что-то "вышло", и отвечал телеграммой: "буду с почтовым пятницу". Я тоже поехал с почтовым; С <ергей> Ник <олаевич> Кривенко в этой суматохе разорвал семейные узы, но молчал и ни слова никому не говорил, - а Ек <атерины> П <авловны> - все нет: была, проехала, восьмого видели вот тут, "я видел своими глазами, о самом об этом месте была".- Да она ли? - "Она самая!" - Куда же она девалась? - "А господь ее знает! Сейчас была - и нет!" Наконец начались аресты. Одного посадили, другого посадили, все, оставшиеся в целости, стали разбегаться, прятаться, - телеграфировать и ехать, - и все толку нет. Наконец, когда обозначилось, что Е <катерина> П <авловна> мелькнула в окне д. No 34 по Басоейной, остатки разбитой "партии", кой-как изуродованные, растрепанные, собрались в Любани,- дядя, Орлов, я.

Долго мы молчали, закусывали молча; дождик, гололедица. Скука необыкновенная, тоска; всем худо, все что-то как будто много лгали, много пили, много боялись, много не верили и вообще чувствовали себя подло... Часа два мы закусывали, пили пиво, молчали, вздыхали, курили...

- Однако! - наконец скажет кто-нибудь.

- Да! - через полчаса ответит другой. - Ничего! С божьей помощью оборот!.. - А через час Орлов произносит:

- Искусно!

Вздыхает и пьет пиво. Дядя ходит из угла в угол, пьет тоже пиво, бороду треплет, остановится против меня и скажет:

- Так вот эдаким-то манером? а?

Я помолчу, выпью стакан пива, подумаю, ничего не придумаю и скажу:

- Д-да! Благосклонно! А Орлов прибавит:

- На отделку!

- Да когда же она проехала?

- Да понимаете: я телеграфировал Ник <олаю> Пав <ловичу>, - а он отвечал: "приеду пятницу с почтовым".

- Что же я буду телеграфировать, - оправдывается Н <иколай> П <авлович> (говоря быстро-быстро, без остановки), - когда я сейчас же бросился к тому, как его? в Московский, за Иванюковым, - прождал его пять часов, а тут Лавров поехал в Стрельну. Где я его, чорта, найду? Я тотчас же бросился. Ведь кто ж ее знал... Где? Откуда я возьму... Где? где? Там все: где - где - где... Янжул идет - слышали? и из "Русских ведомостей" Джаншиев догнал на извозчике,- слышали? гов <орит>. Ну я и телеграфировал: "приеду в пятницу почтовым". Какого же чорта? Что же, есть пивцо-то?

- Пивца надо послать...

Посылаем - пьем и в <з>дыхаем, но вдруг кто-нибудь спьяна, вдруг захохочет и забормочет.

- А-а-аднако! ха-ха-ха! Вот так превосходно! Ей-богу, молодчина Кат <ерина> Пав <ловна>!

- Она молодец! Это уж что... ха-ха-ха-ха... Ведь... Нет! Ей-богу, ловко!..

- И знаете: ей-богу, отлично!

- Н-ну, это еще чорт его знает как... А искусно!

- Понимаете ли: я сам своими глазами видел, говорил... И вдруг! Нет, это что-то... не того!

- Что "не того"?

- Да - так вообще: как-то так... Чорт его знает, что такое вообще... Уехал я, уехал Орлов, - но именно такая же точно тягота от всего этого и сейчас.

Шутки, шутки, - а посмотрите, пожалуйста, как сложилась жизнь, - и это решительно у всех. туалетную жизнь, - не знаю семейства, где бы теперь не копошилась беспрестанно мысль, - что же это значит, зачем, что выйдет и что надо делать, чтобы как-нибудь были умней, проще, искренней отношения.

Посмотрите, пожалуйста, какие складываются комбинации: возьмите Сереженьку: жил с женой 15 лет, имеет ребенка, - жена, он и ребенок были одно, совершенно одно, вдруг является С <офья> Ер <молаевна> и привлекает Сер <еженьку> к деятельности, но он бросает жену, чего даже не нужно "для дела", и С <офии> Е <рмолаевне> соверш <енно> не нужно семейства для дела-то. Они толкуют о деле, о семействе, которое вредит делу, С <ергей> Н <иколаевич> жалуется на то, что "семья", а то бы он раньше, - и вновь делают семью. Хорошо, разрывай, тогда и расходись. Нет, страшно. Сойдясь с С <офьей> Е <рмолаевной> на деле, - продолжать его обыкновенной семейной дорогой (ребенок, нянька и т. д.), но ведь это все уже пережито, и мешало? Приходится человеку неглупому, честному созидать такие планы: "ты, говорит он жене, будешь ходить за детьми Соф <ьи> Ер <молаевны>, а мы будем дело делать..." - "Нет, я не буду. Отчего ты о деле со мной не говорил 15 лет, а теперь я нянчить..." - "Если ты меня любишь, ты должна!" - "Но ты меня не любишь".- "Нет, люблю". - "Зачем же с С <офьей> Е <рмолаевной>? Если дело, то это зачем..." И дело, и это, и слезы, и привычка к старой жене, и страх за новую жену, которая хоть и будет матерью, но против семейных забот - воспитана на общественном деле... Разберите, пожалуйста, все это. Как, чем и кому тут можно помочь, высвободить, устроить, облегчить? Везде нужны какие-то огромные силы самопожертвования, - и вместе с тем везде человек, которого приглашают жертвовать собою, оскорблен до глубины костей, а тот, кто оскорбил, знает, что он и виноват, и подл, и слаб, и вообще свинья. Что же тут делать, как распутать?

Уверяю Вас, что это везде, где нельзя облагообразить отношения туалетными приемами, как счастливо может делать Боборыкин с супругой.

Я за то, - чтобы молчать и терпеть до тех пор, пока в душе есть еще хоть капля ощущения, говорящего - "нельзя, нехорошо, неблагородно, подло". Покуда это звучит, - надо молчать и терпеть. Но когда это замолкнет - смело уходить прочь. И тогда это и справедливо и не больно. Надобно изжить (в семейной жизни) все, что считаешь обязанным изжить, - а тогда само собой будет легко. Я испытал это. Кажется, нет выхода, мука, смерть, путаница, смерть чаще всего мерещится; кажется, я освобожусь - она погибнет, она освободится - я погибну или он погибнет, - и когда это кажется, - это совершенно верно: есть что-то непережитое, что не дает возможности освободиться ни тому, ни другому. Вот тут (в благородном кругу) спасение в постороннем- литература, искусство, "дело", а для дам лучше всего маята у всех на свете). Но маята эта непременно окончится, настанет минута полного успокоения душевного, настанет сразу, как сразу распускается цветок, которого вчера еще и в помине не было; вдруг человек начинает чувствовать право, полное, несомненное право жить по-другому, легкость и твердость вместо тяжести и тоски.

Впрочем, - я решительно не советчик. Кроме слова терпеть, я ничего не знаю.

Ваше большое письмо исполнено какого-то несерьезного волнения; то есть, может быть, Вам и волноваться-то не нужно бы было тем, чем волнуетесь Вы, а Вам кажется, что ужасно все серьезно, что как будто надо волноваться. Ек <атерина> Вас <ильевна> какое-то изречение изрекла. Н <иколай> К <нстантинович>тоже изрек - "слишком быстрый разрыв есть вред". Ек <атерина> В <асильевна> сказала: "нервные люди достойны заблуждения" или что-то такое, - словом, какое-то изречение, над которым стоит ломать голову и волноваться. Все запутаны, все несчастны, все не знают, как выбраться на белый свет. Что уж тут изрекать, прорицать, судить, точно все знают, как надо бы было или как не надо, - а Вам кажется, что Вы только не знаете и попали в какие-то сложные отношения. Все в самых ужасных, сложных и глупых положениях, - будьте в этом уверены и спокойны. В этом-то и вопрос, и дело, и было бы чрезвычайно хорошо, если бы Вы теперь писали искренно, просто. Вышло трудно, - а легко не могло выйти, и это у всех. Отчего же дядя-то Любанец не сделал хорошо? И ему нельзя, надо, чтобы выходило худо, трудно, чорт знает что.

Дядю я видел пред отъездом и довольно часто. Он там же. Теперь в Москву ему нельзя ездить. 24 мая полиция пригласила его уехать оттуда, и теперь он будет жить, вероятно, в Твери. Ему скучно, очень и очень, от всего. Но "эпизод", право, хорошо на него подействовал, он стал не только "умным", но умным человеком. Такое огорчение не бывало ему знакомо, т. е. огорчение обыкновенного человека (а не только необыкновенного умника, каков он есть и каким жил). Он по-человечески опечалился и опечалился именно собою, чего не бывало никогда, совестью своею: ведь должен же он теперь совершенно ясно видеть, как трудно жить <ивенко>, и о С <офье> Ер <молаевне> думает по-живому,- и это хорошо, а то он был точно из проволоки сделанный ум, голый, без человечьего мяса. И писать он будет хорошо, живей и жизненней, но теперь ему тяжело очень, вообще. Теперь он живет с семьей. Жена его неумна, но и не глупа экстраординарно. Именно она ординарна, и ничего особенно худого в ней нет. Но есть одно - она не врет ничего, не ( 1 нрзб.)... а так все бормочет, что у нее на уме, ничего не утаит, сплошь все выкладывает ровным однозвучным голосом, - она утомительна для так <ого> ч <еловека>, как Михайловский, который правильно мыслит и для которого именно невыносимо, должно быть, это искреннее и безидейное существо, у которого мысли идут, как облака или как мухи ползают по стене. Но что же с ней сделать за это? Расказнить? Но вот именно потому-то, что о"а глупа и проста до глупости, разиня, рубаха, которой всякий может, если бы захотел, забормотать и запугать, именно ее-то и невозможно расказнить, а надо с ней жить, постоянно волнуясь, - "да когда же ты перестанешь говорить вздор?" "Ведь это нелепость!" и т. д. Именно поэтому-то и нельзя ее оставить, дубину, на произвол судьбы. Вот она жизнь-то какова чортова!

Не знаю, но во всех этих мучениях, которые видишь и переживаешь, (не знаю еще) почему-то истор <ия> Крив <енко> мне просто противна. Я не могу еще хорошенько объяснить, почему это, но что гнусно тут и глупо и как-то по-свински просто. Не знаю, но знаю, что не могу даже написать С <ергею> Н <иколаевичу> письма в его тяжкое заключение. Не поднимается рука, - а были приятели. И это у меня камнем лежит на душе.

Словом, чорт знает что делается на свете - тоска чортова. Ну, не скучайте, пожалуйста. Все будет хорошо. Сегодня мне тяжело и скучно и вообще очень скверно, не пишется, в голову ничего путного не идет. 2-ой день сижу один в No и жду, - одурел совершенно.

P. S. Вот моя маленькая просьба. Я теперь печатаю 5 т. моих ерундиц. Я тут в Перми читал кой-что из старого, поправлял, чтобы послать в Петербург, издателю. Если у Вас будет совершенно свободная минута, пожалуйста, прочитайте мои очерки "Крестьянин и крестьянский труд" и рассказ "Пришло на память". Они помещены в моем издании (3 кн.) Деревенская неурядица. <ования>". В рассказе "Пришло на память" Демьян Ив <анович> то же лицо, что Ив <ан> Ерм <олаевич> (там увидите), только все это изуродовано, потому что надо было писать как будто вновь. Но эти вещи неразрывны. В "Крес <тьянине> и кр <естьянском> труде" прочит <айте>, пожалуйста, первые 3 главы, потом "Пастух", "Мишка", потом "Пришло на память". Здесь нет народн <ых> страданий - напротив. Когда будете читать третью главу (там есть о Кольцове) - то, пожалуйста, после чтения перечитайте "Урожай" Кольцова, внимательно. Вот где есть что-то вполне гармоническое и целое, написано без всяких "общин", тайн народного духа и т. д. нет, все по-божески.

Когда прочитаете, пожалуйста, напишите.

Отчего это Вы лето в Москве живете? В духоте? Одни квасные бутылки на углах улиц в лавчонках могут свести с ума. Хоть бы Вы близ Троицы или Алексеевского погостили.

стало скучно; в последний раз на станции в Любани мы сидели с ним часа два молча, пили коньяк с зельт <ерской> водой и говорили через час по ложке... "Однако!", "Да, искусно!" и т. д.

Екат <ерина> Пав <ловна>! Ангел превосходный и благосклонный! Сей час получил Ваше письмо. Как будто в бурях есть покой! Нет, я просто ненавижу Москву и ее расказню! - это не то слово написано, надо было сказать - "по скусу ли теперь", потому у человека одно время бывает один скус, а другое - другой. Я писать Вам буду. Настоящего письма мне теперь не хочется посылать, но я посылаю; много в нем ерунды, но потому, что я в самом скверном настроении - не нравится мне здесь, да и кончено! Думаю даже уехать в Уфу вместо Тюмени.

Но место в Ек <атеринбурге> <ург>, он поступает в гимназию, следов <ательно> старые какие-то мысли, которые надобно оттуда выкинуть, то есть доработать, дописать старое, иначе новому не будет помещения. Это опять-таки надо делать дома, в привычной обстановке. Но этого "старого" хватит месяца на два, а потом я должен даже приниматься за новое, и тогда я с удовольствием и благодарностью поеду хоть к чорту на рога.

им все равно, дать мне место в июле или октябре?

Еще раз я прочитал Ваше письмо, - и вижу: "ничего! славу богу! что ж?"

Бури?

- Что ж? - говорит купец у Остров- <ского>

Рабенка?

- И это дело не хитрое. У Грибоедова на этот счет сказано вполне справедливо. Ничего! Можно!

Что касается меня, то я купил себе варенье, на банке написано "полявая земляника", и что ж? Ничего, слава богу.

Пожалуйста, уж дозвольте повидаться, когда поеду назад. Я напишу с дороги.

Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, т. XIII, стр. 370-380. Автограф - в ПД.

Большая часть письма посвящена личным отношениям Е. П. Летковой (вышедшей замуж за Н. В. Султанова) и Н. К. Михайловского ("дядя"). Письмо было отправлено вместе с письмом от 10 июля 1884 года.

... зайду к инженеру..

... - С. Н. Кривенко порвал с своей первой женой и женился на С. Е. Усовой, участнице народнического движения.

Как будто в бурях есть покой! - Из стихотворения Лермонтова "Парус".