Наконец-таки отыскалось такое место. Это случилось в то время, когда Антон Иванов начал уже бегать от своей родственницы кое-где, боясь попасться ей на глаза. Был он таким образом в одной лавке, где уездные обыватели собираются толковать и посидеть, и услыхал здесь нижеследующий разговор.
- Что барин ваш? Жив ли? - спросил лавочник толстого и плотного управляющего, к которому вся лавочная компания относилась, повидимому, с уважением.
Управляющий барабанил пальцами по прилавку, сидя около него на стуле, и нехотя ответил:
- Забросили мы его, нашего барина... Теперича своя забота на плечах - земля... Да вот дом поглядываю купить... свои хлопоты!.. Будет барину-то, послужил ему... Теперича и по годам-то мне не подходит выдумками заниматься - уж я выдумывал, выдумывал...
Управляющий махнул рукой:
- Пущай другой кто!
- Какая же собственно выдумка вас утомляет? - спросил лавочник.
- Мало ли я ему выдумывал чего? Ведь он у нас, барин-то, совершенно вроде очумелого. Ну, и надо ему разное... по понятию... Ну - выдумал я ему примерно корпию... Значит, чтобы щипал, только бы не брюзжал, в покое нас оставил. Выдумал я ему эту щипню - годика два щипал прилежно, все я ему, признаться, старье свое носил, например обноски... Само собой - на счет ставил... Только что же он выдумывает? - Давай ему цельного, из дюжины... С ума, мол, ты сошел? Все одно драть-то тебе, что обноски, что... Уперся. "Лучше же я, говорит, новые салфетки буду щипать и простыни... Это мне надолго удовольствие"... Каково вам покажется?..
Все общество нашло, что барин очень чуден.
- Да что, - добавил управляющий: - щипня щипней, а еще умудряется свечку, не стеариновую, а нарочно сальную, около себя ставить. Это чтобы не скучно было, чтобы мы ходили снимать, когда свеча нагорит! А? Каково это?.. Нас-то замучил совсем, иной раз часу до шестого утра щиплет...
- Эдакие попадаются дворяне любопытные! - сказал лавочник. - Как же теперича? Щипня или что?
- Да уж, признаться, и не знаю... Неохота и ходить-то... Что мне? Бог с ним совсем... Жду вот, как дочь выйдет из ученья, - брошу... Иной раз зайдешь - бросишь ему салфетку - схватится, побежит... Пущай кто другой выдумывает, с меня будет. Сыт. Авось, проживу... Да и не придумаю уж - стар.
Слушая этот разговор, Антон Иванов почуял в словах управляющего нечто такое, что необыкновенно подходит к его талантам. Ему показалось, что именно здесь он может удовлетворить своему желанию: выдумке и совместному с нею пропитанию. Кое-как выждав, когда управляющий выйдет из лавки, Антон Иванов потихоньку вышел за ним, догнал его на дороге и объяснил, сняв шапку, желание попробовать себя перед диковинным дворянином.
- А мне что? - сказал управляющий: - иди да выдумывай. Мое дело - сторона. Я сыт. Благодарю моего бога - больше не желаю... Признаться, только бы ноги уплесть...
Слова управляющего, повидимому достаточно покормившегося на счет диковинного дворянина, были необыкновенно ободрительны для Антона Иванова. Не откладывая дела в долгий ящик, он тотчас же вознамерился отправиться в Васильково, где обитал сказанный дворянин, и только на минуту забежал к родственнице уверить ее в больших предстоящих ему грабежах...
Родственница была довольна, хотя и не преминула на прощанье заметить, что если и теперь он не сделает надлежащую "запуску", то ему будет очень плохо...
- Лучше утопись, а уж ко мне глаз не показьтай... Довольно я тебя кормила - борова. До свиданья!
Действительно, место оказалось чудное. Поместье Павла Степаныча Василькова лежало в десяти верстах от города, в прекрасной степной равнине. Издали оно представлялось каким-то цветущим оазисом, группою густых цветущих кустов и высоких темных деревьев, приятно действовавших на глаз смешением разнородных оттенков зелени, форм листьев и общих фигур разнообразных растений. Среди этой прекрасной растительности, оставленной без присмотра, помещалась господская усадьба, с старинным барским деревянным домом дикого цвета, с пристройками, людскими, банями, погребами и проч. Видно было, что хребты когда-то крепко поработали для господского удовольствия, роя пруды, прокладывая дорожки, строя беседки, гроты, мостики; но теперь не видать этих хребтов вблизи построек, и природа обильною растительностью и разрушением хочет загладить господский грех в пользовании терпеливостью этих хребтов.
Темные и сверкающие, как черный атлас, пруды лежат неподвижно, с каждым годом все более и более зарастая по краям густою травою, которая вместе с тяжелыми ветвями бузины и рябины мочит свои цветы и красные ягоды в темной воде... Мельничное колесо давно уже стоит неподвижно. Фантастические, выгнутые мостики еле держатся над тихо журчащими ручьями - кое-где нет доски, кое-где опали перила; кругообразный грот, напоминающий тулью старомодной женской шляпки, осел набок; от столика осталась одна подножка; стены, обклеенные когда-то бумагой, облупились, и болтающиеся лоскуты бумаги обнаруживают наблюдателю обилие исторических документов, неизвестных любителям старины... Дорожки покрылись яркозеленым мхом. В людской разбиты стекла; кое-где они заткнуты полушубками; на балконе господского дома, выходящем в сад, под самую дверь намело песку, и видно, что нога человеческая давно не была здесь. Постоянный шум разросшихся деревьев, перемешанный с отдаленным и редким стоном флюгера, производит на душу посетителя усадьбы самое тягостное впечатление. Почему-то делается вдруг холодно, хочется завернуться потеплее, уйти в комнату.
В доме действительно тепло. Он сделан прочно, на старинный манер обит войлоком, законопачен и защищен густым и пустынным садом. Широкая барская передняя может порадовать человека, любящего вспоминать старину. Кругом широчайшие лари, и на них позабыты полушубки, на которых, очевидно, только что валялся лакей. На окне счеты, чернильницы с мухами, на стене старинные часы, сделанные именно, кажется, для того, чтобы напомнить человеку о непрочности всего земного; каждый медленный размах сверкающего маятника как будто отхватывает чью-то голову и уносит кого-то в вечность... А глухое нытье, сопровождающее эти размахи, почему-то напоминает о глаголе времен, о столе с яствами и о гробе... Жуткое ощущение, производимое часами и подкрепляемое отсутствием людей, может быть отчасти рассеяно присутствием на конике картуза с Жуковым табаком.
Сколько в самом деле пленительных воспоминаний рождает в заезжем наблюдателе этот лев, изображенный на картузе и поднявшийся на дыбы при виде слов "Мариланд - ду!" Право, только благодаря этому картузу и едва-едва весьма тонко доносящемуся откуда-то мариландскому запаху решаешься вступить в господские покои. Но здесь опять - часы, приближающие ко гробу, потемневшие золотые рамы с напудренными портретами дам, улыбающихся таинственными улыбками, кавалеров с разбойничьими взглядами, с таинственным конвертом в руке, с зрительною трубою подмышкой; на блестящем полу с черными нарисованными звездами неподвижно стоят старинные красного дерева стулья и кресла с золотыми львиными лапами и оскаленными, тоже золотыми, львиными мордами на углах спинок и на ножках; черная узенькая люстра с лирами, образующими нижний круг, в средине которого стекло. Тишина и шум ветра... За первой комнатой тянется другая, темносиняя комната, где становится еще тяжелее, потому что таинственные улыбки и разбойничьи взгляды портретов выдаются резче, живее. Неподвижно стоят подсвечники - медные, аляповатые, изображающие фигуры мумий с квадратными египетскими лицами и мертво закрытыми глазами. Почему-то делается так жутко, что ветер, гудящий в саду, начинает казаться отдаленными стонами тех, кому с каждой секундой прекращают жизнь размахи маятника... Троньте за крюк небольшой органчик, помещающийся в углу, - из него послышится звук, похожий на щелканье челюстей, потом что-то заскрипит, намереваясь изобразить графа Парижского, но заскрипит так, что крюк невольно выпадает из руки, и в пустых покоях останется какая-то стонущая нота, которая долго-долго плачет надо всем, что вы видели... Хочется убежать в одну, в другую комнату, хочется человеческого лица, света, солнца... Везде пусто и томительно...
Но вот наконец, благодаря мариландскому запаху, вы добираетесь и до человеческого лица. В маленькой угловой комнатке перед вами очутилась фигурка господина Василькова, фигурка иссушенная, дряхлая, маленькая; на седой голове надет большой, старинного фасона картуз; из уха торчат седые волосы и вата; большие, невидимому очень живые, но в сущности детские глаза смотрят в стену; костлявая рука, испещренная складками, недвижно держит длинный черешневый чубук, шевелит губами, жует, причем слегка шевелятся отвислые складки подбородка, покрытого серебряной щетиной. Маленькое тело Павла Степаныча облечено в несколько ваточных халатов, а на ногах надеты мягкие козловые сапоги, не производящие ни малейшего шума и скрипа. Фигурка изредка хватает дряхлыми губами чубук, сосет, пускает дым, который неподвижным облаком стоит над ее головой и только чуть-чуть шевелится у отпертой двери...
Павел Степаныч несколько уже раз крикнул: "эй!" и несколько раз постучал в пол трубкой, но на его зов никто не явился: слуги действительно бросили барина; в каменном флигеле с окнами, заткнутыми полушубками, теперь слышится гармония и по временам смех - барин, очевидно, погодит, "не умрет". Барин действительно не умирает, и ему долго приходится кричать "эй!", покуда не услышит этого старая, полуглухая старушка, помещающаяся неподалеку от барской комнаты и считавшаяся когда-то первой господской любовницей. В широком чепце, старушка эта целый день роется в каких-то сундучках, перекладывая барское белье из одного места в другое: она боится, не пропало ли что, все ли цело; она одна только постоянно помнит барина и то время, когда он ее осчастливил; вспоминает сыночка, который по повелению барина был скрыт в бедной семье и там умер. Старушка думает, что ежели б барин был тогда в деревне, а не в Москве, то сынок был бы жив. Она хранит эту веру в барина и живет ею в то время, когда барин ничем не живет, никого не любит и если вспоминает какое-нибудь время, то уж вовсе не то, про которое думает старушка. Когда-то барин этот - единственный сын богатых родителей, начавших свой род в одно из царствований прошлого века, - был то, что называется Нарциссом. Почти с детских лет он вступил в занятия, так сказать, купидонными делами в качестве пажа; судя по его юношескому портрету, это был действительный купидон - мальчик, похожий на девочку; это было то, что дамы того времени называли "ангел". Ангельский образ сохранял он довольно долго; он не буйствовал, не кутил, не растрачивал наследия, но, напротив, приумножал его, действуя при помощи исконных средств - батожья во всех формах и видах. Сам он никогда не присутствовал на конюшне - это было ему не по нервам, - но делал все это при помощи грациознейших мановений верным рабам, помощью изящнейших посланий на французском языке и на превосходнейшей бумаге с целующимися голубками... Все это делалось за стеной, все это не было слышно, и Павел Степаныч получал только благие результаты: оброки, крестьянских девок, улыбки московских красавиц, впоследствии старушек, ласки их мосек. Никогда не истратил он лишней копеечки, никогда не находилось у него на копейку чувства - он до седых волос остался холостым. Но на старости лет его успехам и купидонству был положен конец. Сластолюбивый старичишка задумал жениться на первой тогдашней московской красавице, пользуясь затруднительным положением ее семьи. Брак состоялся самый торжественный, но по окончании венчания молодая жена простилась с ним и уехала неизвестно куда. Говорят, она любила уже другого. Это обстоятельство на весь мир опозорило всепобеждающего Нарцисса. Он уехал в деревню и с тех пор не показывался в столицу никогда. Суматоха, происшедшая на церковной паперти, когда убежала жена, не покидала его воображение никогда; ему каждую минуту был ощутителен грохот насмешки родных, знакомых, целой вселенной. И каждую минуту он сохранял неослабевающую силу презрения ко всем им. Забившись в деревню, он усилил стремление к скопидомству - строил, перестроивал, рыл пруды, разводил сады, тиранил народ, как образцовый злодей, развратничал, не церемонясь ни пред чем, - и все это делалось тихо, почти без разговоров. Но время, наконец, взяло свое. Года запретили развратничать, воля была связана, одиночество томило, голова отказывалась не только вспоминать прошлое и утешаться им, но и вообще думать. Захотелось что-то воротить, поглядеть какие-то лица, но оскорбленное тридцать лет назад самолюбие со старостью еще более разрасталось, потом приезжал какой-то человек, извещая о смерти жены, - Павел Степаныч его не принял. Заглядывали знакомые, после двух-трех слов жаловавшиеся на безденежье, - Павел Степаныч не отвечал ни слова и уходил, гордо неся вперед свое презрительное рыльце.
Но одиночество, душевная пустота и старость делали свое дело; раззнакомившись с обществом, родными и знакомыми, которые сами бросили его, проведав непривлекательную для них сущность написанной им духовной, он все-таки должен был как-нибудь наполнить свое время, занять чем-нибудь душевную пустоту и старческую мысль. И вот он попал в руки челяди. Управляющий, встретившийся с Антоном Ивановым, забрал в руки барина помощью самых простых средств. Стал он выдумывать ему разные развлечения, подходившие к невинным стремлениям души умирающего Нарцисса. Старик-ребенок пристращался к занятию с истинно детским увлечением, и как только управляющий видел, что барин увлекся делом, тотчас же начинал ломаться и говорил, что ему нужно ехать на родину. Павлу Степанычу было страшно остаться одному: он видел, что тоскливыми упрашиваниями остаться с прибавлением плачущего: "пожалуста, пожалуста!" - взять нельзя, и принужден был удерживать приятного собеседника помощью денег... Так было достигнуто уничтожение в нем скупости - началось доение. Доили его все слуги, действуя помощью той же методы устрашения. Только старушка, бывшая любовница, в своих заботах о барине поступала совершенно бескорыстно. Оставленная без призора, она едва ли даже была всегда сыта: по крайней мере кроме чаю, который был в ее каморке постоянно, у ней не встречалось другой более сытной пищи. Такими-то выдумками и устрашениями хранители старости Павла Степаныча пробавлялись довольно долгое время, и кажется, наконец, действительно все стали сыты. Управляющий набил свой дом всяким добром; у его жены под замком можно было встретить жалованные табакерки, бриллиантовые перстни, много серебра и т. д. Часто то же попадалось и у других охранителей. В тот момент, когда в Васильково пришел Антон Иванов, все были уже настолько удовлетворены, что могли забросить барина и желать - унести ноги подобру-поздорову: барин может умереть, наедет начальство, пойдут отчеты, откроются описи и т. д. Все это дало беспрепятственный ход Антону Иванову. Управляющий сам показал ему барина, рассказал его характер и желания и дал даже некоторые наставления.
- Ну, - сказал он Антону Иванову: - хлопочи, как знаешь... кормись...
- Надо кормиться!
- Как не надо!.. Умудрись как-нибудь... А как увидишь, что по вкусу, - упрись! это первое дело: "прощайте, мол, оставайтесь одни!" Так-то: "бог, мол, с вами!" Понимаешь?..
- Коли так, надо упираться!
Антон Иванов говорил тоном человека, поставленного в необходимость делать так, а не иначе, и, напутствуемый желанием управляющего, выраженным словами: "ну хлопочи, умудряйся как-нибудь...", принялся умудряться...
На другой день по прибытии он вошел к Павлу Степанычу, помолился на образ, поклонился барину и положил к нему на стол хлопушку.
Павел Степаныч поглядел на вошедшего, однако взял хлопушку в руки, стал разглядывать.
Осторожно вынул он хлопушку из господских рук, подождал муху, хлопнул по ней и убил.
- Вы этаким вот манером...
Павел Степаныч торопливо взял у него хлопушку и сам убил муху.
- Ах, как вы ее наметили превосходно! - сказал Антон Иванов.
- Так, так! хорошенько их... Вот эту-то купчиху звезданите! - приговаривал Антон Иванов.
Выдумка удалась. Через несколько минут, поощряемый Антоном Ивановым, Павел Степаныч поднялся с кресла и, еле передвигая ногами, поплелся с хлопушкой в другую комнату, хлопая по двери, по стеклу, по стене и радостно смеясь при каждом удачном умерщвлении. "Пожалуста, пожалуста!" - застонал Павел Степаныч, когда Антон Иванов - тоже весьма обрадованный успехом - хотел на минутку сбегать посоветоваться с управляющим. Кое-как он отделался от барина, уверив его в скором возвращении.
- Упираться ай нет? - радостно спросил он управляющего, рассказав, как было дело.
Управляющий пил в это время чай и, занятый своим делом, не сразу ответил Антону Иванову.
- Каким манером?
- Это уж твое дело. Я тогда скажу, когда нужно упереться... Другого покуда не надо. Он и сам скоро не бросит... Только надо расцветить это дело...
Антон Иванов призадумался и, тем не менее, должен был заняться разыгрыванием игры в мух до таких размеров, чтобы они охватили все существо Павла Степаныча. В этом ему оказывали содействие и старые охранители барина, уже достаточно сытые лакеи, руководствовавшиеся при этом убеждением, что надо дать хлеб бедному человеку - не все себе, а главное, желавшие свалить с своих плеч все это дело. Выдумано было таким образом: сначала подбирать убитых мух на тарелку; потом принято во внимание, что не худо вести им подробный счет; затем придумали собирать каждый убой в отдельную банку. Бывали моменты, когда воображение Антона Иванова как бы истощалось, и он начинал поговаривать управляющему: "не пора ли упереться?", но управляющий говорил, что еще не время, и рекомендовал продолжать разыгрывание...
Антон Иванов что-нибудь еще выдумывал.
тронулось шествие, предводительствуемое Антоном Ивановым и направлявшееся из одной комнаты в другую. За Антоном Ивановым дрожащими ногами торопился Павел Степаныч с хлопушкой в дрожавших руках; халат его распахнулся, глаза оживлены; почти на каждом шагу он оглядывается назад, где шествует лакей с подносом, усеянным мухами; его интересует и беспокоит, все ли цело на тарелке! За лакеем с подносом шествует еще лакей, обязанность которого подбирать убитых, а за ним еще несколько лакеев зрителей, в случае нужды помогающих Антону Иванову по доброте своей. В конце шествия видна наблюдательная фигура управляющего.
- Бейте! - возглашает Антон Иванов, останавливаясь у зеркала.
Павел Степаныч, трясясь всем телом, убивает муху.
- Двести двадцать пять! - возглашает Антон Иванов.- Пожалуйте еще! Синяя, редкая! Превосходно. Двести двадцать шесть... Подбирайте! Держите счет вернее!..
Подбирающий мух пособник кладет трупы на поднос. Павел Степаныч оглядывается - положил ли он, и трясется от волнения.
- Пожалуйте! - возглашает Антон Иванов, останавливаясь около мухи и оборачиваясь лицом к Павлу Степанычу: - р-аз! Первый сорт!.. Отодвиньте комод! за комод упала.
- Отодвиньте комод! - слышится в толпе зрителей.
- Комод отодвиньте! - прибавляет издали управляющий.
Несколько человек принимаются ворочать комод, причем из-за него вылетают клубы пыли. Для большего возбуждения Павла Степаныча муху никак не могут найти и даже говорят: "Бросьте ее, Павел Степаныч! Шут с ней!"
- Я... ее... убил! - лепечет с гневом Павел Степаныч.
- Как можно! Она там! Это верно!
- Нету мухи! - говорят из-за комода.
Волнение Павла Степаныча достигает высшей степени. У него дрожат все складки лица, не только руки и ноги; он вытаращивает глаза, хочет что-то сказать, но только чавкает отвислыми перекошенными губами.
И Антон Иванов выносит из-за комода муху, говоря лжецу:
- Стыдно вам!
- Я, Антон Иваныч, думал ее в счет не класть, - оправдывается лжец. - Ведь одна нога осталась, барин ее как охнули... Что ж ногу-то одну...
- И ногу в счет! Барин муху убили - она должна быть в счету. Это не ваше дело - вы должны спросить у барина... Класть эту, Павел Степаныч, штуку или нет? - вопрошает Антон Иванов барина.
- Класть!..
- Говорено вам было?
- Виноват! - кается лжец.
С теми же приемами искусственных волнений устраивалось считание мух, закупоривание их в банку; интерес Павла Степаныча обыкновенно возбуждался тем, что непременно недосчитывались двух-трех штук и поднимали по этому случаю возню, ссору, суматоху; оправдывались, уличали друг друга; Павел Степаныч дрожал, сердился, но Антон Иванов по обыкновению поправлял дело - и лицо Павла Степаныча сияло...
- Упрись!
- Время ли?
- Делай упорство без разговору...
Антон Иванов собрался с духом и сказал:
Павел Степаныч чуть не зарыдал... "В самое время наметили!" - наблюдая издали, думал управляющий.