(Рассказ, пригодный для напечатания только на святках) {*}
Нимало не протестуя против редакционной пометки, вполне точно определяющей значение этой статейки и допускающей появление ее в печати именно только в святочное время, я должен сказать, однако, что наименование "рассказ", данное редакцией этому произведению, почти вовсе не соответствует тому содержанию, которое в этой статейке заключается, и форме, в которой оно будет передано. Никакого последовательного рассказа здесь нет и не было его в действительности. Просто люди разговорились "о душе", и один из собеседников, проезжий курятник, произнес по этому поводу нечто вроде реферата, почерпая весьма любопытные материалы из куриной психологии. Вот и все.
Дело было так.
Наскучив сидеть в ожидании поезда в душной маленькой общей каморке самого микроскопического полустанка N-ской железной дороги, я надумал пойти посидеть и покурить на платформе... Был темный и теплый осенний вечер, и время было довольно позднее, час одиннадцатый. Три керосиновых лампочки, расставленные по платформе на значительных расстояниях друг от друга, почти совершенно не освещали ее, и поэтому я решительно не мог рассмотреть даже при самом пристальном внимании тех темных человеческих силуэтов, группа которых, так же как и я, в ожидании поезда, собралась на платформе в самом близком от меня расстоянии. Видны были какие-то черные тени, а кто они такие и что за народ - разглядеть было почти невозможно. Но разговор, который они вели между собою, был слышен совершенно ясно среди неподвижной тишины темного и теплого вечера.
К несчастью, разговор был весьма печального свойства. Дело шло о необыкновенном несчастии, случившемся на одной из ближних больших станций в тот же день, рано утром, и составлявшем предмет разговора по всей линии дороги: под поезд бросился известный всем имеющим дело с дорогой людям один кабатчик, в последние годы предававшийся сильному пьянству и совершенно обнищавший.
- Под конец-то он, братцы, уж и совсем очумел! - рассказывал один из черных силуэтов, в котором только благодаря блеснувшей при движении бляхе можно было подозревать железнодорожного сторожа. - Он уж разов пять покушался-то на это дело... Да все боязно ему было. Бежит к поезду-то, а сам орет... Поезд гремит, а он с испугу и сам орет, а бежит, руки вверх подымает! У-ух! ух! ух! И все бежит!.. Страшно, а все его несет!.. Ну, завсегда бог его спасал; добрые люди не давали пропасть... Поймают, уведут домой силом... В больницу клали... Ну, а в этот раз, видно, недоглядели...
- А орал? Не слышали?
- Потом-то рассказывали, что, мол, шибко кто-то орал... Слышали, говорят, орал кто-то, ухал все... Ну да время было ночное, глухое... Спали!.. Нет, это уж видно воля божия...
- Чорт тут распоряжается! В таких делах дьявол - хозяин и указчик, а не бог! - послышалось из глубины всей группы силуэтов.
- Это верно! - глухо отвечали в той же группе, и все на некоторое время замолкли...
Разговор был неприятен, предмет разговора мрачен и ужасающ, и поэтому беседа шла очень плохо. Но именно, быть может, потому, что предмет разговора был тяжел и многозначителен, собеседникам почти невозможно было легко отделаться от угнетавшего их мысль события и перейти к обыденной пустопорожней случайной болтовне случайно встретившихся людей. Как ни неприятно было думать и говорить об этой нехорошей смерти, а разговор возобновлялся только о ней.
- Что ж ему, дураку, жена-то дороже души, что ли?
- Ну да ведь как сказать... Сбежала она от него, - ну, он и заскучал...
- Сбежала! Да чорт с ней! Бегай, куда хошь... Мало ли баб-то?
- Баб-то много, да душа-то одна!
- Надо за душу-то богу на том свете отвечать!..
- Ох, душа, душа!.. - сказал сторож со вздохом, и разговор, вероятно бы, пресекся, если бы в это время около группы неожиданно не оказался молодой помощник смотрителя станции, неслышно очутившийся около группы благодаря резиновым калошам.
Это был молодой, веселый человек; он только что получил место, только что женился, только что оделся в новую форму и чувствовал, что теперь он "похож на человека". Остановился он около группы мимоходом, чтобы закурить папиросу, и, положительно от нечего делать, весело бросил слово:
- Что у вас тут? Какая душа?..
Слово "душа" совершенно случайно коснулось его уха, когда он шел мимо; мысли его были за тридевять земель от возможности быть внимательным к каким-то чужим разговорам: он не шел, а несся к молодой жене, к горячему новому самовару и был вообще рад самому себе...
- Да вот про несчастье про нонишнее... Про кабатчика...
- Так что ж?
Он дернул спичкой о рукав и едва ли слышал, что ему говорят.
- Да так... болтаем... Душу, мол, бедняга свою погубил.
- Какую душу?
Быстро зажглась папироса и рассыпала кругом себя искры.
- Какая душа? Что за чепуха!
- Как же, вашкобродие? Душа-с!
- Просто пьяница! Разумеется, чепуха!
- А как же на том-то свете?
Молодая жена и новый кипящий самовар, заполонявшие его мысль, делали его речь веселой, отдававшей запахом "трын-травы". Бросив эти несколько слов развязно и весело, он развязно и весело унесся от группы вдоль платформы и бросил оставшимся на плотформе силуэтам еще два слова:
- Конечно, чепуха!...
И скрылся в темноте, подпевая "Стрелочка"...
- Нет, не чепуха! - довольно решительно проговорил какой-то из силуэтов, и темная фигура его вытянулась вверх, поглотив своею тенью все остальные темные силуэты. - И даже очень она не чепуха, душа-то!
Появление развеселого начальника станции как бы разогнало мрачные мысли собеседников, и поэтому, не найдя сразу легкой темы для разговора, они не поддержали решительного заявления неизвестного оратора. Но это молчание не обескуражило оратора, и он тем же многозначительным тоном продолжал:
- Чепуха! Сфорсил, да и горя мало!.. Это, стало быть, ты в бога не веруешь - нигилист, больше ничего!.. Коли бы ты верил в бога, так не посмел бы форсить... Я и сам был тоже вроде дубовой колоды, покуда не ударило меня в башку верой... Что мы все-то понимаем? Знаем богу молиться, свечки ставить, а понимать премудрость - не можем... А между тем, как привел мне бог пойтить сначала по рыбьей, а потом по куриной части, да дал мне талант и дозволил вникнуть, так я тепереча, братцы, и понял это дело!.. Да! Есть она, братцы, душа-то, есть она!.. Вот что я скажу, - а не "чепуха"!
Не сразу публика взяла в толк то, что проговорил курятник; слишком много было в его речи смешано самых неподходящих друг к другу понятий и представлений. Бог, душа, рыбья часть, куриная часть. Всего этого переварить сразу темные силуэты не могли. Кто-то нз них попробовал было сказать обычное в затруднительных для российского обывателя случаях: "само собой!", то есть слова, которые, повидимому, и могут быть приняты за ответ, но в сущности ровно ничего не означают (хотя даже в коммерческих делах употребляются постоянно), но сказал это как-то робко, почти шопотом, и замолк...
Но молчание уже не могло продолжаться; тема для беседы получалась вовсе не мрачная, и разговор оживился.
- Какая же такая, позвольте вас спросить, бывает куриная душа? - очевидно приготовляясь начать продолжительный разговор, произнес не спеша и с расстановкой кто-то из силуэтов. - Позвольте узнать, на каком вы полагаете основании? Душа должна существовать христианская, а какая такая куриная или рыбья - так об этом никаким образом не может быть сказано в Писании...
- В Писании-то, положим, что об этом и действительно ничего нет, а я, вот видишь меня? - курятник Селиверстов - я вот говорю тебе - да! Хочешь ты мне верь, а хочешь не верь, а я тебе утверждаю, что когда вникнул я в рыбье, а главное, в куриное дело, тогда я во всевышнего создателя и уверовал. А то был я, одним словом, дубовый пень! Как хочешь, так и думай! Да!..
В тоне голоса курятника слышалось большое одушевление, но очевидно было, что обширность темы, интересовавшей его, ставила его пред публикой в неловкое положение и затрудняла его речь.
- Да! - повторил он опять те же слова, что уже сказал ранее. - На курином деле познал премудрость. Как хочешь, так и разбирай!
Настало молчание...
- И существует куриная душа? - чрезвычайно оживленно и с явной насмешкой в голосе воскликнул один из силуэтов.
Курятник примолк, но тотчас же весь как-то встряхнулся, подбодрил себя и почти гаркнул басом:
- Сосуществует!
- Душа куриная?
- Н-да!
"Очертя голову", казалось, сказаны были эти слова, и курятник, увидев, что ему нет отступления, громко и без остановки проговорил:
Все молчали.
- Существует! - вопил курятник.
И опять все молчали.
- Да! Есть она, братцы, есть!..
- Ну уж, друг любезный... Ты, брат, что-то, кажется... того...
- Ничего не "того"! Чего тут "того"? Тут дело эво какое, а не "того"... Я тебя вот спрашивать буду, можешь ли ты мне отвечать?
- Чего ж мне не отвечать? Коли по-человечьи будешь говорить, так и я тебе отвечу по-человечьи...
- Не лаять же я на тебя буду!
- Ну, коли ты не будешь лаять, так и я не буду "кукуреку" кричать... Спрашивай!
- Ну, коли ты можешь отвечать, так я тебе буду представлять вопросы... Первым долгом, сичас здесь был разговор о душегубстве... Отвечай мне, почему кабатчик под вагон бросился?
- Чортово дело - больше ничего! - опять провозгласил решительный голос из группы силуэтов, не дав ответить тому силуэту, который разговаривал с курятником.
- Чортово-то оно чортово, - сказал курятник, - а главное, требуется знать, под каким предлогом чорт-то его под колесо поволок, вот главное дело в чем!..
- Ведь сказывали тут, что, мол, из-за жены огорчился!.. - отвечал собеседник курятника. - Из-за бабы огорчился, стал пить, ну, а уж от пьянства чего не выйдет...
- Следовательно, разобравши дело, оказывается, в первоначальном основании было огорчение?
- Надо быть, так...
- Ну, а теперь потрудитесь объяснить: кое место его колесом переехало?
- А уж это вот пущай он скажет... Кое место, Михалыч, кабатчика-то переехало?
- А его, - отвечал сторож, - вот этак, по животу разрезало.
- И, конечно, спину и всё? - как настоящий эксперт, допытывался курятник.
- Ну, превосходно! Теперь позвольте вас спросить: когда вы утверждаете, что "от огорчения", то в каком месте оно у него заключалось - в спине, в животе или еще в каких костях?
Вопрос показался публике в такой степени ни с чем несообразным, что после некоторого молчания часть публики разразилась громким хохотом, а собеседник курятника, как бы нехотя и вовсе не желая продолжать пустопорожнего разговора, промолвил:
- Ну, брат, я вижу, с тобой разговаривать, так надо язык суконный привешивать... А так-то, свой-то, только без толку обобьешь... И ветру-то на дворе нету, а вот у тебя в голове что-то как будто сквозняком посвистывает... В брюхе оно у него, огорчение-то, было!..
- Это в брюхе было огорчение от жены?
- Да ну тебя! Перестань молоть!.. - с нетерпением и сердцем сказал собеседник. - Плетет языком незнамо что!..
- Вот то-то и есть, что у вас-то именно и нет соображения.
- И пущай!
- Ежели у солдата отрезывают ногу, следовательно, у него нога болела, а не спина и не живот. И ежели отрезывают у меня руку, то болела, стало быть, рука, а не ухо и не нос... А когда от огорчения человек спину себе под вагоном ломает, так позвольте вас спросить, что у него болело: спина или живот?
Все молчали.
- Вот в том-то и состоит!.. Болело-то у него на совести, в душе, а не в кости, не в ребре... Вот поэтому-то и говорится: "погубил душу", - а не "чепуха!", как болтнул вон тот господин... Душа болела и душа под вагоном погибла...
- Чортова работа, больше ничего! - упорно гудел невидимый в куче силуэтов бас.
- Чортова! Конечно, это его депо! Только он ведет тебя под вагон-то не за ногу, а за совесть, за душу!.. Вот в чем дело-то!.. Нету, братцы, - есть, есть она, душа-то!..
- А куриная-то душа? - вновь заговорил тот самый собеседник, который только что было совсем прервал разговор с курятником.
- И куриная душа существует!.. Куриная-то душа меня и на ум-то навела... Вон, видишь, плетушка моя стоит с цыплятами?..
Вероятно, тут же, на платформе полустанка, где-нибудь стояла эта плетушка с цыплятами, но в темноте не было ее видно.
- Ну, видим; ну, что ж?
- Ну так вот, это я хотел наших баб в последний раз поднадуть паровым цыпленком, - только нет, не надуешь! В последний раз хотел их поморочить, всучить им вместо яиц, - ну нет, навыкли, не берут!
- Отчего же?
- Бездушный он, паровой-то цыпленок! Души в нем нет - и не плодится! Вот в чем дело. Я служу на паровом цыплячьем заводе. Так вот, в прежние времена мы и меняли паровых цыплят на яйца. Дашь бабе курочку и петушка, да и две курицы с петухом нам ничего не стоит дать за десяток, за полтора... Из двух-трех у нас выйдет десять, пятнадцать - всё барыш нам. И сначала брали... Ничего! А нам и любо вместо денег-то! А потом вдруг и не берут... Все бабы в один голос завопили: "не несутся ваши машинные куры!" - и всё тут... И вот что ты хочешь - не несутся!.. И рыбье дело тоже: машинная, заводская рыба - теперь вот вырастить ее искусственным манером можно, а потомства нету!.. Вот ты и думай, какая тут премудрость!.. Температура тут существует - потому что горячей водой, паром действуют. А души нет!
- И ходит и ест, а размышления в нем нет... Не может он подумать о жизни...
- Ну, брат, ты опять никак заплутался!..
- Заплутался или не заплутался, а ваши слова тоже без смысла... Ходит! Что ж такое ходит? Вон железная машина тоже ходит, почище лошади, а скажи-ка ей: "Налево! поверни к кабачку!" - нет, не повернет... Ходит! Это все одно, что лекрицкий свет. Мне один мой земляк, театральный ламповщик, говорит: "Погляди-кось, какой огонь выдумали!" Поглядел я и думаю: "Какой пламень в этом стеклянном пузырьке (цветком сделан) и как не лопнет!" И говорю: "Как это стекло-то не лопнет, какой огонь!" А земляк усмехнулся, говорит: "Оченно страшный огонь... Плюнь, погляди, как зашипит". Плюнул я в этот тюльпан, а оно и вовсе не зашипело... "Как так?" - "А так, говорит, этот огонь выдумщицкий, безбожный, - он как лед холодный... возьми-ка тюльпан-то в руку"... Взял я, а он и в сам деле как лед. А ведь огонь?.. Вот и рассуди, где бог, а где фокус-покус... Так и в рыбе машинной и в цыпленке паровом: температура есть, а совести нет! Вот и у кабатчика в совести болело, а ежели он переломил спину, то в спине не может болеть от того, что жена сбежала... а в душе!..
- Ну, брат, ты никак опять вместо ворот на крышу с возом поехал! Почему же паровая курица не несется?
- А потому, что она тварь температурная, машинная выдумка, а не тварь божия... У паровой курицы одна температура, а у настоящей - совесть. Вот от этого она и несется... Потому что у нее существует умственное размышление и забота... В температуре этого нет, а в душе есть...
- Есть?
- Верно есть!
- А ты не лежал в сумасшедшем доме?
- Нет, бог миловал!
- Слава богу! А я думал, что начальство за тобой не доглядело, плохо запирали...
- С вашим братом поговорить по-умному, так иначе, как за сумасшедшего, и не прослывешь. - Сами-то вы что в душе смыслите?
- А ты что в куриной совести понимаешь?
- Да все понимаю!..
- Ну да что?
- Ну, уж это - не нашего ума дело. Мы дровяники.
- Ну, а не вашего ума дело, так и молчи, и слушай... Курица, братец ты мой, не очень любит на яйцах-то сидеть.. Ей бы только яйцо снести, а потом опять в кафе-ресторан с петухами погулять, песен попеть, побормотать... Бывают такие франтихи, что ее три дня под лукошком на яйцах держат, а она все сбоку их жмется, не садится на них, думает, как иная барыня: "Ежели я сама буду с детями, то, может быть, испорчу свой бюст, и меня не будут любить!.." И жмется в угол. а яйца так и лежат без внимания... Сними на четвертый день лукошко, а она - порх, и убежала, закудахтала, заорала на весь двор, пожаловалась о своем стеснении, а петух уже тоже как оглашенный бежит ей на защиту; тоже жалостлив! И сейчас в кусты, на Острова, в Аркадию и в маскарад. Иная такая выйдет форсунья - сладу нет! Так бабы вот как с такими форсуньями поступают: возьмет, наделает хлебных шариков, намочит их в водке и даст съесть... Форсунья-то съест и захмелеет. Вот ее хмельную-то и посадят на яйца да лукошком прикроют... Покуда она спит да о маскарадах с танцами не думает,- ан уж у нее с яйцом-то и началось знакомство... И в яйцо идет тепло и из яйца идет в нее... Сними лукошко - уж она не может встать! И сама знает, что хорошо бы ей погулять, слышит, как петух орет, романцы поет, на Острова собирается, а не может - совесть взяла ее за живое! Жалость у нее уж есть! Душа заговорила!.. И просидит свой живот до голого мяса, ни одного пера на нем не останется, просидит до боли, а из-за чего? Из совести!.. Из совести-то и пойдут в ней всякие мысли: и как она была в девицах (долго ведь ей сидеть-то, есть о чем подумать под лавкой-то!), и как гуляла, и что видела, и каков петух к ней подскочил, и какие перья на нем (каждое перо вспомнит, обдумает сто раз!), и как было дальше, и как она захворала, затяжелела, и как родила, и как кричала во время родов - все это она обдумает под лавкой-то... И все эти мысли-то ее из ейной души в цыплячью душу идут, и цыпленок тоже принимает ейные мысли и заботы... Он еще еле-еле на что-нибудь похож, а уже по душевной части ему наседкой все дадено, все мысли... они, как зерна маленькие, точно булавкой уколоты: то там, то сям, а потом и вырастут в большие, в настоящие куриные... Это, братцы мои, не температура в пятьдесят или сколько там градусов, а душа с душой разговаривает!.. Хоть бабу иную взять, - ходит беременная, пожару испугалась, ударила себя обеими руками об голову, - и у ребенка пятна на тех самых местах, - так и тут... Думала курица и ахала, как она в девицах состояла и как потом все вышло, - и в цыпленке бездушном то же самое в душу входит... Отчего петухов много родится? Оттого, что курица больше всего о петухе мечтает. Каждое перо помнит... Уж ежели мужик идет к попу, к старшине, к писарю поклониться - всегда петуха несет. Очень много заботы у кур об них. Вот таким-то родом и всякие заботы из куриной души в цыплячью переходят: и о том, что в девицах надо быть, и о том, что петухи явятся, и родить надо... все это туда, в яйцо-то, и идет своим порядком... А в горячей воде ничего этого нет - одна температура... А температура нешто думает о куриной жизни? Думает она о петухах? о том, что скучно сидеть под лавкой, да нельзя, жаль ребенка? Ничего не думает! Вот и выходит цыпленок бездушный, бессовестный, без заботы и без ума!.. И от лектрицкого света также трава не вырастет... Вот что такое бог-то!.. Нет, братцы, не чепуха! Душа - дело одно, а выдумки - дело другое... Нет, не чепуха это... Это надо оченно тонко сообразить!
- Не знаю! - равнодушно сказал собеседник, - не знаю уж... Премудро что-то... По моим мыслям выходит так, что окромя христианской души будто бы никаких прочих и не положено... А чтобы, например, куриная совесть... не знаю!.. Этого мы не можем!..
- То-то и есть, что не можете...
удобно. Нужно было (все это чувствовали, как и в настоящих собраниях ученых обществ) что-нибудь возразить или дополнить... И точно, после некоторого молчания один из силуэтов, по голосу, кажется, тот самый, который тайну смерти кабатчика приписывал чорту, вдруг произнес:
- Вот ты говоришь - выдумка, - сказал он курятнику. - Уж и точно, брат, навыдумано невесть чего!.. Иду я намедни по Петербургу, по Исаакиевской площади; вижу, едет господский хороший рысак в самой первейшей запряжке: что рысак, что сани, что сбруя, полость - тысячные. У кучера-то никак позумент какой. И что же ты думаешь? Вделаны, братцы вы мои, этому самому кучеру вот в это... перед богом говорю, не вру... вот это место...
- Куда?
- В это самое место?
- Вделаны часы огромные, в пол-ладони... И таким родом барину их видно завсегда... Так кучеру-то совестно даже!
- Это уж даже и распахнуться барин-то не желает?
- Должно быть, что по секундам ездит... Стали, надо быть, уж по секундам ездить. Дорожат!.. Делов, должно быть, полон рот.
- Да, брат! Пошли выдумки, нечего сказать, ловкие.
Голос, которым были сказаны эти слова, прямо свидетельствовал, что это говорит непременно "неплательщик" и "недоимщик", то есть простой, серый мужичонка.
- Бывало, ездил я в Москве в извозчиках, так с Никольской на Нижегородку два рублика купец-то давывал... "Поезжай только скорей, мне надо узнать, не пришел ли товар"... а нониче побормотал в дудку через проволоку - вот тебе и все... На Нижегородку, на Смоленскую, куда хошь разговор идет по проволоке, а нашему брату - мат!
- Телефон называется! - сказал курятник.
На этом выводе из всего вышесказанного, сделанном "серым" мужиком, прекратились в публике как мрачные мысли о несчастном событии дня, так и всякие фантастические мечтания, навеянные рефератом курятника. Серый мужик возвратил своим замечанием мысли всех присутствующих к действительности и закончил, таким образом, случайную беседу случайно встретившихся людей самым достойным образом, то есть так, как заканчивается в наши дни всякая беседа, о чем бы она ни началась.
(Рассказ, пригодный для напечатания только на святках)
рассказ, вне цикла. В Сочинениях он был объединен с очерком "Не все коту масленица" (в настоящем издании не печатается) в серии под названием "Мимоходом". Сохранились наброски начала очерка, который сначала назывался "А душа-то, братцы, ведь есть! (Реферат, произнесенный на одном полустанке проезжим курятником)".
Очерк Успенского очень понравился Л. Н. Толстому, о чем мы узнаем из письма П. И. Бирюкова от 14 января 1888 года к Успенскому, в котором он сообщал, что Толстой читал "статью" "Паровой цыпленок" вслух своим гостям. "Л. Н.,- пишет далее Бирюков, - расхваливал ее и любовался формой. Особенно ему понравился господин в резиновых галошах и заключение".