"...До сведения моего дошло, что в подгороднем селении Емельянове, на постоялом дворе, арендуемом -ским мещанином Гаврилою Кашиным, производится незаконная продажа питей... почему, почтительнейше уведомляя ваше высокоблагородие, поручаю вам произвести дознание..."
- Что это? Опять в деревню? - проговорила весьма изящная молодая дама, заглядывая через плечо тоже весьма молодого мужа, читавшего только что присланную со сторожем бумагу.
- Да!..
- Вот тебе вместо прогулки! Погода прекрасная... далеко это?
- Версты две-три.
- Тебе надо пройтись... Ты засиделся... Что это ты читал?
- Последнюю книжку журнала. Попалась преинтересная статья, не мог оторваться.
- Ты пройдись, прогуляйся, - перебирая страницы журнала, говорила молодая супруга. - Ах, Тургенев! Что тут его?.. Как мило... непременно прочту!.. Из народного быта?.. Прелесть...
- Десятский дома? - перебил молодой супруг, отдыхая после интересной статьи на кушетке. - Надо расспросить, кто такой этот Гаврило Кашин...
- Он там в кухне! "Из Гейне"... Это что? - продолжала рыться в книге супруга: - "Песня о рубашке".
Она вздохнула и произнесла как бы в раздумье:
- Тебе нужно оштрафовать его?
- Кого? - с некоторым нетерпением произнес муж, не видя в мыслях супруги достаточной последовательности... - Кого его?
- Мужика...
- Разумеется, оштрафовать!
Чтобы не раздражать супруга, молодая дама прибавила:
- По крайней мере отдохнешь!
- Да! - сказал он, обратившись к жене, стоявшей на крыльце, - пожалуйста, не отдавай Иванову газет. Непременно затащат!.. Судебные уставы положили?
- Я положила в портфель.... Это с золотым обрезом?
- Да... где они?.. Положила ли?..
- Посмотри в портфель, - кажется, положила!
- То-то, кажется!.. как это ты...
Десятский, сопутствовавший в прогулке, держал портфель подмышкой. Посмотрели - нашли.
- Здесь! - успокоившись, произнес супруг. - Ну, все, кажется. Папиросы?
- Тут, - оказал десятский,
- Ну, все... Прощай! Не скучай... там у меня есть "Один в поле - не воин" - превосходная штука: читай... Шпильгагена. Палку надо взять - тут воров много...
- Тут воров страсть! - сказал десятский.
Пока ходили за палкой, к путешественникам подошел молодой человек, исключенный из семинарии ритор, проживавший на том же дворе в нищете и в постоянном поругании со стороны родственников.
- Иван Петрович, - сказал он, - позвольте мне с вами пройтись?
- Сделайте одолжение!
Ритор поблагодарил, сняв картуз. Скоро была принесена палка, и через полчаса общество все было в поле. Был жаркий летний день. В поле тишина. Ритор шел с десятским, который рассказывал ему про воров.
- Отчего это? - спрашивал ритор.
- Бедность, что будешь делать... Баб с молоком - и то останавливают.
Ритор задумался. Прогуливающийся чиновник наслаждался природой и соображал план - как накрыть Гаврилу Кашина на месте, в самый момент незаконной продажи.
- Иван Петрович, - проговорил ритор: - я с вами хотел потолковать об одном деле.
- Что прикажете?
- Какого же местечка?
- Я бы желал учительского... Это мне более по душе. Я знаю, что не даром возьму деньги: я люблю это дело...
- Я готов.
- Посмотрите - какое невежество, какая тьма кромешная! Неужели уж я тут хоть столько не сделаю, хоть на волос? Надо же когда-нибудь серьезно отнестись...
- Разумеется! - проговорил с одушевлением чиновник.
- Ведь сердце разрывается. Я знаю народ, я готов работать без жалованья, лишь бы не умереть с голода,- нужно пробуждать в народе хорошие качества... Они есть...
Ритор воодушевился и на все излияния своей души получал со стороны прогуливающегося чиновника самые сочувственные слова.
"Что за человек! - думал ритор. - Есть люди! Есть!.." Во время этого благороднейшего разговора они подошли к кабаку, стоявшему на полдороге им.
- Здесь надо расспросить, - проговорил чиновник, окончив какую-то благороднейшую фразу: - они ведь прячутся, канальи... Ты, - прибавил он, обратившись к десятскому, - не входи с портфелем-то!.. останься тут!
Ритор несколько изумился, но, сообразив, что пред ним благороднейший человек, тотчас же и успокоился. В кабаке за стойкой сидела молодая женщина и дремала. Маленькая каморка была оклеена разношерстными лоскутками обоев, между стойкой и стеной стояли бочки вина; в воздухе пахло водкой и носились мухи.
- Здравствуйте! - ласково оказал чиновник.
Хозяйка тоже ответила ласково.
- Пиво есть у вас?
- Есть, да нехорошо.
- По крайней мере холодное ли?
- Холодное-то холодное... да вы отведайте.
- Пожалуйста.
Хозяйка ушла. Чиновник оглядел стены - патент был.
- Тут есть патент, - сказал он ритору топотом.
Скоро в комнату вошла старуха, оказавшаяся матерью хозяйки, и, низко наклонив голову в знак поклона, стала у двери молча. Повидимому, она тотчас хотела уйти, однако не ушла и поминутно переводила глаза с одного гостя на другого, с большим искусством скрывая перед ними свою внимательность к поступкам и словам господ.
- Далеко ли тут до Емельянова?
- До Емельянова тут недалеча. Близехонько, батюшко... да вам на что же, батюшко?
- Так... Просто пройтись.
Старуха степенно наклонила голову в знак согласия. Принесли пиво.
- Пиво ничего, - сказал чиновник. - А где у вас тут еще пиво есть?
- В Бучилове, - проговорила с расстановкой старуха: - верст за двадцать... не ближе...
- А в Емельянове? - простодушно произнесла дочь.
- И где там в Емельянове? - глядя прямо в глаза дочери, с легкой усмешкой сказала старуха. - Да там и кабаков-то нету.
Чиновник побалтывал ногой и слушал, рассматривая картинку.
- Кабы ежели бы кто торговал там, - шамкала старуха - и ритор заметил, как глаза ее оживились и стали строги... - Ишь; они гуляют, им нечто что!..
Дочь притихла.
- Нет, мы просто так, для прогулки, - проговорил чиновник. - Вон барин хочет в лесу погулять, - прибавил он, указав на ритора.
- Что ж, теперь ладно вам погулять...
- А скажите, - с невинностью младенца произнес чиновник, - есть тут леса?
- Так, кусточки есть, а так, чтобы лесов, нету.
- Нам хоть и кусточки... Нам тень нужна...
Женщины кивнули дружно в знак согласия и обменялись взглядами. Скоро чиновник расплатился и вышел. Что ему нужно было узнать - он узнал и, выйдя на улицу, не церемонясь, полез в портфель - поглядеть, тут ли карандаш и уставы, - не обратив почти никакого внимания на испуг провожавших его женщин.
- Погуляйте, погуляйте, - говорила старуха в большой тревоге: - в лесочке теперь хорошо...
- Счастливо.
- То-то у тебя язык-то... - послышался ритору голос старухи.
- У-у, канальи!..- шептал ему чиновник. Ритор вытаращил глаза.
При начале деревни Емельяново стоял кабак, в котором происходила торговля вином на законном основании. Чиновник вознамерился получить здесь самые точные сведения о Гавриле Кашине, торговавшем в том же селении - только на другом конце, в одиноко стоявшем постоялом дворе.
Был жаркий полдень; деревушка была пуста, только воробьи безмолвно, как пули, перелетали с крыши на крышу. Большие кабацкие сени, предназначенные для посетителей, были пусты. Внутри кабака за стойкой стоял маленький горбатый хозяин, навалившись выпяченною уродливою грудью на стойку, и вел беседу с подгулявшим отставным солдатом. Беседа его была весьма оригинальна: он отвечал, повидимому, на все вопросы солдата, соглашался, возражал, но в сущности не говорил ничего и не совсем даже слышал солдатские речи. Это особого рода язык, в котором с таким искусством употребляют слова: "к примеру", "а то как же", "в аккурате", "ишь" и т. д. Солдат тотчас вытянулся перед чиновником и весело произнес: "здравия желаю, ваше высокоблагородие". Встреча с начальством ему, очевидно, была приятна, и когда чиновник, потребовав себе воды, сел на лавку отдохнуть, солдат тотчас же приступил к нему с рассказами какой-то длинной истории о старом барине, о том, как любило его начальство, о смотрах, о новом барине, у которого он служил лесником, о своей исправности в лесном деле и т. д. Вытащил какую-то бумажку из сапога, подал ее чиновнику и с почтительностью стоял в отдалении, пока чиновник разбирал ее: "Объявление. Навалил лесу на маладятник на сорок сажон и на мой вопрос, как маладятник господский, то сопротивлялся"... Затем он завел речь о том, как: трудно с народом, как его хотят убить за то, что он не идет расхищать барского добра, и что поэтому приходится постоянно стрелять в самовольных порубщиков.
- Как стрелять? - с волнением спросил ритор, молча куривший в углу.
- Я, вашокбродие, в ноги их бью, мужиков. Плюнешь ему бекасинником в это место, убить - не убьешь, а зачешется... хе-хе!
Ритор пускал клубы дыма и молчал. Чиновник, напротив, говорил солдату "д-да...", "ничего не поделаешь...", посмеивался и вообще выказывал ему благосклонность. Эти выказывания благосклонности весьма ободрили солдата. Он вытянулся во весь рост и пропел:
Мы с героем дети славы,
Дети белого царя,
Есть у нас своя семейка
Невеличка и добра;
С нею жизнь для нас копейка,
Сухарь, чарка и ура!!
Благосклонно выслушав пение и одобрив солдата, прогуливающийся чиновник прямо приступил к кабатчику с расспросами. Кабатчик рад был утопить конкурента и с присовокуплением разных смягчающих слов, которые ровно ничего не значили, вроде: "конечно", "не наше дело", "а что надо говорить прямо", "точно что", "не по закону", весьма обстоятельно обвинил Кашина. Солдат поддакивал, говоря: "Как же можно?.. это непорядок!.. нет, брат!.. что тебе по закону, то и получай, а что не по закону... У нас, вашскродие, в полку..."
Чиновник поднес солдату водки; это еще более оживило его и пробудило все чувства подчиненного при виде начальства. Приступлено было к составлению плана нападения на Гаврилу Кашина так, чтобы он не знал, не ведал, так, чтобы захватить его на месте преступления... Ритор сидел в углу и изумлялся, как может столь благороднейший человек, которого дома ожидают самые последние нумера журналов, выказывать такое предательство относительно ближнего, расспрашивать и разузнавать о том, когда лучше всего можно напасть на Гаврилу Кашина; подкупать даже рюмкою водки солдата, чтобы он пошел к Гавриле, потребовал бы стаканчик вина и затеял бы с ним разговор, не прикасаясь к стакану до тех пор, пока не явится неожиданно чиновник.
Солдат спьяну соглашался на все. Положено было десятскому и солдату идти вперед, а чиновник пойдет за ними кустами, стороной. Солдат получил гривенник.
Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания; водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.
Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:
- Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то...
- Ну вот! - сказал чиновник.
- Право, навряд...
Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело...
- Право, вашскродие... Он теперь, Гаврило-то...
- Ну, что там! - сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, - долго ли тут дойти?..
- По мне - как угодно... Я готов. Я что ж... Вашеблагородие! - воскликнул солдат. - Отпустите меня в город!
- Ты потом и пойдешь... ведь тут одна минута.
- Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..
- Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка... мы сейчас всё кончим.
- Я устал! - сказал солдат и сел...
Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять... Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.
- Отдохнул? - спросил чиновник.
Солдат поднялся и сказал с умилением:
- Ваше благородие!
- Ну, будет, будет, не задерживай!
- Сделайте милость!..
- Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед...
- Что стал? - сказал ему десятский.
- Эх, в какое дело вкатили меня!..
- Чорт тебе велел...
- Э-эх!..
- Дубина!
- Э-эх... в какое дело!..
- Ну пойдем, разговаривай теперь!
- Надо идти-то... Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал... Хвать! в какое дело!..
- Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?
Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.
- Эй! Эй! - доносился к нему голос чиновника.
- Эхма! - убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. - Убечь бы? - шепнул он десятскому.
- Так я тебе и дал - убечь... Иди-ка, иди... теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!
- Не уйдешь! - бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.
Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался - объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: "Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..", должен был идти.
Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена... Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, - сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.
- Цыть вы!.. Свои идут, о дураки...
Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.
- Здорово! - сказал солдат.
- Дела, - угрюмо и коротко ответил солдат. - Дома Гаврило-то?
- В горнице.
- Водочки бы надо...
- Ишь торговать-то боимся... Поди, войди туда!..
Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты; десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца; Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.
- Ух, братец ты мой, жарко как! - сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.
- Я от жары-то от этой сам не знаю, куда деться, - говорил Гаврила, тыкая карандашом в язык и выводя в книге какие-то каракули. - Пятый день бьюсь со счетами - толку нет никакого... Разорился, кажется, весь дотла...
- Что уж так, дотла-то?..
- Да так и разоришься... Нанимал двор у барина на совесть - видишь ты - ему деньги даны, а барин-то, надо быть, замотался да окромя меня и другому на бумаге отдал: - получать, мол, ему с Кашина аренду... тот теперь и ломит с меня двести целковых, а не то другому отдам: другие, вишь, больше дают... Я с барином не за двести ладил; за что ладил, почесть все отдано ему, а теперь вот на, возьми!.. Велики тут барыши - двести-то целковых ему платить... Смерть одна!
- Ты бы к барину-то!..
- Где его, барина-то, искать? Его и след простыл... Его уж боле полугода нету в городе - вишь, в Питере либо в загранице.
- Ах, братец ты мой!..
- Пойдешь с сумой, право слово, пойдешь... - говорил Кашин, задумавшись и оставив на время книгу.
- Ты, Гаврила, - начал солдат, оглядываясь: - я тебе вот что... против тебя завели махину...
- Какую?
- Я тебе буду говорить вот как...
Солдат, оглянувшись на дверь, хотел было продолжать свою речь, но на пороге показался чиновник. Солдат замер на месте и вытянул руки по швам.
- Бог на помочь! - сказал чиновник.
- Здравия желаю, вашскбродие! - не удержался солдат.
- Водка, вашскбродие!
- Здесь разве торгуют водкой? - устало проговорил чиновник, опускаясь на лавку - Где же у вас патент?
Воцарилось мертвое молчание.
- Десятский! - позвал чиновник.
Хозяин бросился было из-за стойки, чтобы позвать десятского и услужить таким образом чиновнику, но последний с истинной вежливостью предупредил его.
- Не трудитесь, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь... Позвольте просить у вас чернил.
Хозяин засуетился, поискал чернил на полке, под лавкой, побежал к жене, разогнал кучу ребят, столпившихся в сенях.
- Напрасно вы так... Благодарю вас!.. - сказал чиновник... - Ваше имя и фамилия?
- Гаврила Кашин.
Началось писание протокола; чернильницу подавал сам хозяин, желавший ответить тою же вежливостью, которую оказывали ему. Оправдываться, просить, предлагать помириться - он и не думал, ибо вполне понимал, что теперь "не то время", что настала такая вежливость, от которой нет никакого спасенья. Отвечая на вопросы чиновника, он в то же время старался подать ему спичку, чтобы закурить папироску, советовал взять другое перо, так как в этом мало росчерку; с своей стороны чиновник, выводя предложенным пером фразы вроде: "незаконная продажа вина, что по силе... статья... устава о наказаниях..." и т. д., предлагал мимоходом самые доброжелательные вопросы.
- Семейство ваше при вас?
- При себе имею...
- Много ли деток?
- Пять человек.
- Слава богу!
- Благодарение богу!.. Это муха там в чернилах... Самый махонький хворает все... Не знаем, как быть...
- Вы бы к доктору...
- Где у нас доктора найдешь?.. Да надо!..
- Этого оставлять так нельзя, болезнь может развиться... Имеете ли имущество?..
- Мне следует, - с иронической улыбкой сказал чиновник, - следует с вас получить пятьдесят целковых за то, что я вас открыл.
Ироническая улыбка, относившаяся к самому факту получения этих пятидесяти рублей, играла на устах чиновника.
- Я знаю-с! Лошадь имею... Песочку? сию минуту.
- Не беспокойтесь... Не беспокойтесь, пожалуйста... Засохнет и так... - махая написанным листом и дуя на него, говорил чиновник...
- Потрудитесь подписать.
Гаврила Кашин подписал свою фамилию.
- Благодарю вас. А у вас, должно быть, здесь хорошо летом, в лесочке-то?
- У нас место хорошее...
- Я думаю, для детей... Им здорово...
- Конечно, что... На вольном воздухе...
- Да... это очень хорошо!.. Ну-ка, любезный, - обратился чиновник к солдату, - потрудись, пожалуйста, подписать твою фамилию. Ты был свидетелем...
- Я, ваше высокоблагородие, неграмотен. Уж вы меня, сделайте милость, увольте от этого...
- Как неграмотен? а ты же показывал мне объявление?
- Ваше благородие! Сделайте милость! Шел я в город... Сделайте одолжение, отпустите!
- Нельзя, друг мой. Потрудись подписать и иди...
- Все одно уж... - сказал хозяин солдату.
- Разумеется, - подтвердил чиновник.
Солдат поглядел на них обоих.
- Вот в какое дело попал, ваше благородие... Бог с вами!
- Что писать? Я ничего не могу.
- Ну, ты эти разговоры, однако, оставь, - сказал ему чиновник серьезно. - Пиши имя и фамилию. Как тебя звать?
- Я ничего-с... к слову... Эхма-а!.. Имя, что ли?
- Имя и фамилию.
Солдат писал долго, наконец кончил, весь красный и в поту.
- Ну, вот теперь ступай.
- Мне теперь и идти-то неохота... Всадили вы меня, ваше благородие, в ха-арошее бучило!.. Извините...
Чиновник засмеялся, хозяин тоже улыбнулся.
- В отличнейшее бучило всучили...
Чиновник захохотал этому оригинальному выражению и сказал солдату:
- Ты водку-то выпей.
- Я и коснуться ее боюсь...
- Пей. Чего же?
- Ну ее к богу! Вы теперича так благородно рекомендуете, а как выпьешь - завертишься, как кубарь... Подведете бумагу, всю жизнь проклянешь! Ну ее к богу!
- Ну, как хочешь. Десятский, пей!
- Благодарим покорно. Не потребляем.
- Ну, как угодно. До свиданья!
Хозяева провожали чиновника.
- Счастливо, вашскбродие, - не утерпел сказать солдат, и когда чиновник, вежливо раскланявшись с хозяевами и с солдатом, отделился от крыльца в сопровождении десятского, - прибавил:
- Спасибо тебе, друг любезный, - сказал ему Кашин, побледнев.
- Гаврила!
- Благодарен тебе, что ты меня разорил!
- Гаврилушко, родной! - начал было солдат, но Гаврила и жена не отвечали ему. Солдат с глубоким порывом сердечной грусти махнул рукой и сел: - словно пришибленные, сидели они долго, долго...
- Какая прелесть! - сказал чиновник, догоняя ритора, который все время держался в стороне и во взгляде которого чиновник мог заметить ужас. - Посмотрите, что это за прелесть!..
По косогору, открывшемуся перед прогуливавшимися, двигалась с граблями в руках целая фаланга женщин, разодетых в лучшие платья, яркие цвета которых как нельзя более соответствовали яркой картине природы - зелени, солнцу.
Ритор ничего не отвечал.
Скоро женщины столпились в кучу, и раздалась песня; прогуливавшийся чиновник приблизился к певицам и некоторое время наслаждался молча; но так как неподалеку стоял староста, наблюдавший за бабами, то чиновник обратился к нему с вопросом насчет Гаврилы Кашина: может ли он уплатить штраф? - затем прилег на траву, похвалил целебные свойства полевого воздуха и развернул судебные уставы.
Песня упала...
Но хор косился на него и слабел.
- Пойте, пожалуста, - просил любитель природы.
Но несмотря на гуманнейшее обращение путешественника с поселянками, последние мало-помалу разбрелись, не докончив песни...
- Пора домой, - сказал, наконец, чиновник молчавшему ритору. - Я думаю, теперь получились газеты... С нетерпением жду.
- Не сегодня-завтра, - шопотом прибавил чиновник, - во Франции должна вспыхнуть революция... вот штука-то будет... Давно пора!
Ритор все молчал, соображая, что все это значит? Как назвать, как определить эту гуманность, образованность, которая повсюду вносит с собой уныние и грусть?.. Вон с измученной совестью сидит на крыльце солдат... Вон вздыхает целая семья мещанина Кашина, видя пред собою голод... Бабы перестали петь... ушли...
- Иван Петрович! - сказал, наконец, ритор, когда они возвращались домой...
- Что?
- Порядок, батюшка, нельзя! - категорически ответил чиновник и продолжал дорогу молча, срывая васильки и цветы и сбирая из них букет для жены.
Впервые опубликовано в журнале "Библиотека дешевая - общедоступная", 1871, No 6. В дальнейшем очерк перепечатывался без изменений.
"порядком". Разоблачение этой интеллигенции занимает большое место в творчестве Успенского 70-х годов. Впервые ее представители были выведены писателем в цикле "Разоренье". В образах героя очерка и его жены получают дальнейшее художественное развитие образы четы Шапкиных ("Наблюдения Михаила Ивановича").
Стр. 413. "Песня о рубашке" - популярное в демократических кругах стихотворение английского поэта Т. Гуда, неоднократно переводившееся на русский язык в 60-е годы, в частности поэтом-революционером М. И. Михайловым - "Современник", 1860, IX.