Небо незаметно очистилось от туч, и, несмотря на то, что было почти так же темно, что исчезла только миллионная доля ночных теней, можно было убедиться, что дело идет к свету. Становилось свежее; за окном завозился и застучал головой в клетку перепел. Прошло еще немного времени, и перепел крикнул, раз и два. Семен Матвеич вскочил с своего войлока и тотчас же высунулся в окно; почесывая то ногу, то спину, он глядел направо и налево и говорил про себя: "Э... э... э... пора, пора, пора"...
Постояв еще среди комнаты, он зевнул раза три залпом, не переставая, вздрогнул от холода, лениво надел сапог и, осторожно ступая на цыпочках, шарил растопыренными руками сюртука...
- Где это я его давича ткнул, - шептал он, хлопая и шаркая ладонями по полу... - Во-во-во... Э-э, батюшка, да вы не спите?
- Нет.
- Знаете, что я вам скажу? Пойдемте-ка мы на перепелов! Вы посмотрите, какая прелесть-то! а? Ей-богу... Одевайтесь, теперь самая пора... три часа... куда теперь спать?.. Какой сон?..
Семен Матвеич сыпал такого рода фразы до тех пор, пока мы оба не были совершенно готовы и не вышли в сени. Здесь вверху над срубом виднелась почернелая труба, жерди с тряпками, сплюснутые березовые веники. По углам, в плетенных из соломы лукошках, сидели, съежившись, куры и ворчали чуть слышно спросонок.
- Куда? - раздалось с полу...
Семен Матвеич нагнулся.
- Отец дьякон?
- Я. Что, друзья, глаз сомкнуть не могу...
- Что так?
- Да вы послушайте, что это такое...
Издали слышался свирепейший, ожесточенный храп Медникова.
- Ведь это как угодно! - говорил дьякон, сердито завертываясь с головой в овчинный тулуп.
Улыбаясь потихоньку, Семен Матвеич вытащил из какой-то трещины между бревнами перепелиные дудки и сети, и мы вышли. На топком дворе валялось перевернутое корыто; кучами лежали и похрюкивали от холода маленькие пестрые поросята, стараясь сдвинуть головы в одно место. Под сараем спали овцы, из которых некоторые, заслышав стук двери, подняли головы и заблеяли...
Отворив скрипучие ворота, зацеплявшиеся за землю, мы очутились на узенькой тропинке между высокими конопляниками. Тропинка шла к реке, куда прежде всего сбежал Семен Матвеич, чтобы посмотреть, есть ли что-нибудь в верше, которую он поставил вчера. Оказалось, что ничего нет, и опытный в деревенских нравах глаз Семена Матвеича убедил его, что было что-то, но украдено.
- Экие храпаидолы, - говорил он, взлезая на берег и направляясь потом в рожь.
Начинало светлеть.
Над неподвижной, сонной рекой висело какое-то разорванное, жиденькое облачко тумана; вдали шумела вода на плотине у мельницы, звуки мужичьих дудок доносились откуда-то издалека и тотчас же надолго замолкали. Тишина была поразительная: казалось, все спало сладким утренним сном, все, начиная от верхушек леса, от едва мигавших звезд - до последнего колоса ржи, до последней только еще вылезающей на свет божией травки. И когда наши ноги, поминутно врезывавшиеся в рожь, безжалостно валяли и мяли целые полосы ее колосьев, то казалось, что эти спящие колосья точно так же вздрагивали во сне, как вздрагивает ребенок, которому приснилось, что он упал с горы или с моста в воду...
Семен Матвеич оживился, он шел бодро, поднимая голову и легко работая ногами.
- Экая прелесть! - говорил он, вдыхая полной грудью утренний воздух. - А? ведь это что такое? Благодать!..
Потом вдруг нагибался над черным лоскутом вспаханной земли, присматривался и говорил:
В стороне крикнул перепел. Семен Матвеич замолк, присел и, поднимая палец, тянул:
- Цссссс...
В то же время ползком пробирался в рожь, осторожно раскинул сетку по верхам колосьев, снял и положил около себя шапку и, стоя на коленях, слегка потрогивал дудку. Перепел шел на свидание.
- Вот болван-то! - шептал Семен Матвеич и вдруг замахал руками, крикнул и швырнул шапку на середину сетки.
Перепел, однако, перепорхнул в другую полосу и ушел.
- Ну, счастлив твой бог, - заключил Семен Матвеич, собирая сетку. И начались снова долгие, утомительные походы по полям.
Солнце между тем начало понемногу высовывать свой золотой край и скоро, каким-то продолговатым кругом, очертилось вполне. С порывистыми, на секунду совершенно прекращавшимися движениями поднималось оно по небу, дрожало, волновалось, и теплые, слишком теплые лучи его так приятно пригревали человека, что его невольно охватывала самая сладкая дремота.
Ноги вяло брели вперед, глаза смыкались, я все больше и больше отставал от товарища.
- Э-э, батюшка,- кричал Семен Матвеич, остановившись вдали. - Так-то?.. Стало быть, уж и домой?..
- Домой, - сказал я.
Легионы самых назойливых и надоедливых мух заставили меня открыть глаза. Семен Матвеич набивал у окна папиросу и говорил:
- Долгонько-с, долгонько... Пора. Не годится...
Скоро мы оба были на крыльце. Стоял жаркий летний полдень. Лытовка блистала теперь во всей своей красоте: по обеим сторонам шоссе тянулись постоялые дворы с красивыми крыльцами, наверху которых, под пересекавшимися краями крыши, были прибиты четырехугольные новые вывески, по синему фону золотыми буквами. Такими вывесками украшался почти каждый постоялый двор. Кроме того, в деревне было два-три грязных трактира для почтовых ямщиков и фабричных с ближних суконных заводов. Вывески у трактиров были тоже новые, но на них не было надписей вроде: "Венеция", "Неаполь", а красовались совершенно новые, отечественные слова: "Кружало покровское", "Друзья-приятели", "Пей-ко, сноха!", "Спасибо, батюшка" и т. д. Прямо против нас, на противуположной стороне дороги, возвышался длинный шест, к верхушке которого была привязана трубка и огромный пук розог, - то есть не курить.
Справа, на камнях, служивших ступенями крыльцу, сидел плотный дворник с красным лицом, маленьким клочком бороды, в одной рубахе, босиком и в теплом плисовом пожелтевшем картузе. Делать ему было ровно нечего; он глазел по сторонам, зевал, снимал картуз и тотчас же надевал снова, поправляя его кивком головы.
Мимо идет маленькая, трехлетняя девочка.
- Здластуйте, дяденька...
- Здрастуй, здрастуй, любезная, - говорит дворник. - Куда бежишь?
- Домой...
- Домо-ой? Н-да-а... За что ж это так домой-то?
- Нада...
- Да-да-да, - надобно... Вот так умница! Стало быть, требуется? Так!.. Ну, что же, башмаки-то сшили?
- Нет еще...
- Еще не сшили? Скажите на милость...
Девочка припала плечом к углу крыльца, смотрела в землю и, упершись пальцем в дерево, вертела им, словно штопором, и говорила:
- Еще не готова...
- Сказу...
- Скажи, мол, приказывал, чтобы мне башмаки в лучшем виде... Ах вы, мол, разбойники этакие!.. Деньги брать ваше дело... Нешто так можно? Рази, мол, это годится?
- Сказу...
- Чтоб за первый сорт башмаки были... Мол, Иван Иваныч приказывал - строго... Чтобы живо... Так и скажи: Ах вы, анафемы! - и т. д.
Посреди улицы, то есть шоссе, двигалась целая толпа коротконогих, с низким брюхом и огромными головами, деревенских мальчишек, прижав ко рту кулаки с притиснутой внутри их травой, они оглашали воздух самыми пронзительными звуками. Дворник обратил внимание и на них.
- Эй ты, рыжий... Федька? Поди сюда!
Федька подбежал.
- Что это, ребята, дивлюсь я, попусту вы горланите? Наперегонки, что ли бы... или как-нибудь... А то что ж без толку-то?..
Ребята становились честь-честью в шеренгу; в качестве лошадей принимались ржать, толкать друг друга коленом в бок - то есть бить задом, и все запаслись длинными хворостинками, приготовляясь погонять лошадей, то есть себя.
- Н-но? - спрашивал дворник, - готово? Раз, два... пущай!
Ребята сразу огорошивают себя хворостинками по ногам и бросаются вперед стремглав, скашивая набок голову и вскидывая ногами в сторону.
По шоссе мчался тарантас с заливавшимся колокольчиком.
- Пойдемте.
В сенях встретился дьякон, он стоял против жены, грозил ей пальцем и шопотом говорил:
- Так смотри же - ни капли! То есть ни единой росинки... Нету, да и только... как угодно... Выпьет рюмку, его не удержишь... Просто-напросто, - мол, ни денег нету, ни послать никого... н-н-нельзя...
- Все опасаюсь за Никитича, - добавил он, обращаясь к нам.
В тени низенького, расплюснутого сарая лежал Никитич в расстегнутом полукафтанье, открывавшем грязную, потную узенькую рубаху. Он был совершенно трезв - причесан, конфузлив и молчалив. Года научили его прятать эту конфузливость под каким-то насильственным смехом, который, впрочем, сразу давал знать, что ему вовсе не смешно... Дьякон, разъяснявший эту конфузливость и молчаливость желанием выпивки, старался отвлечь мысли Никитича от такого соблазнительного предмета и поэтому занимал самыми разнообразными разговорами: то начинал он рассказывать содержание какой-то превосходной проповеди, в которой он как на грех забыл всю середку, то заводил речь о какой-то битве с поляками, причем тоже плохо помнил, в чем дело. Но скоро истощился предмет разговоров, и настало тупое молчание.
Никитич лежал и молча гладил рукою волосы назад; глаза его, смотревшие в сторону, были как-то упорно вдумчивы.
- А что, отец дьякон, - произнес он вдруг, как бы вследствие долгой, решившейся только теперь думы: - что я вас хочу спросить: как вы посоветуете? хочу я владыке прошение
Дьякон соображал...
- По крайней мере, что-нибудь уж одно... хоть бы знать, что я такое?.. Ей-богу...
Мы постояли еще здесь с минуту и пошли в контору.