Опыт с мухами удался как нельзя лучше. Павел Степаныч не мог остаться без Антона Иванова, и Антон Иванов, поживившись раз, мог таким образом живиться сколько угодно. Пособники дали ему полную волю, родственница ублаготворена; Антон Иванов помирился с нею, под влиянием успеха наобещал ей золотые горы и в надежде на эти горы истратил первую наживу на угощение... Но странное дело, как только все это совершилось, как только Антону Иванову осталось одно - выдумывать и получать благополучие, им вдруг овладела скука: в голове зашумели вообще соображения о жизни человеческой. "И что такое богатство? - стало мелькать в его голове. - Ну, стану я хватать табакерки? Ну?" Художественная натура его не находила в этом никакого удовлетворения... На беду еще, возвращаясь от родственницы в Васильково, встретился он с прохожим человеком, направлявшимся в Задонск, с целью поступить там в монахи. Прохожий оказался человеком благородным, презревшим суету мирскую и всякую скверну. Разговорившись с Антоном Ивановым по поводу томивших его мыслей, он завел речь на тему о том, что богатство земное - ничто в сравнении с богатством небесным...
- А о душе мы и не думаем, - говорил странник. - Ищем только, как бы урвать где. А хорошо ли это? А ангел-то твой? Разве ему приятно смотреть на все это?
Антон Иванов согласился со всем этим.
- Я не то, что ты! - продолжал странник: - я на своем веку жил получше твоего. Был я и в военной и в статской.... езжал и в каретах, и сладко поел-попил, и в грехе тоже повалялся... а что я сделал для души?.. То-то и есть!.. Мне трудно было раздавать имение мое нищим, а я раздал - стало быть, уж...
Антон Иванов видел, что странник действительно был из господ; по крайней мере усы его, развевавшиеся по ветру, лаковые полусапожки на босых ногах и тоненький парусинный пиджак говорили не о крестьянском происхождении. Такое унижение барина перед богом и отречение его от суеты тем сильнее действовали на Антона Иванова, что ему не было другого выхода, кроме грабежа...
- А о душе и забыли! И не помним! - продолжал странник. - Отыскиваем теплые места, усадьбы... Как усадьба-то?
- Васильково, - с грустью ответил Антон Иванов.
- Васильково! - как бы с презрением промолвил странник: - а вот как ангел плачет, этого мы не замечаем...
Тяжелое впечатление произвели эти речи на Антона Иванова. Расставшись с странником, он несколько раз пытался его догнать; но сообразив положение и надежды родственницы, не мог этого сделать и шел. Шел с великим трудом, потому что его сконфуженную душу тянуло в другие места, полные успокоения... Стало тянуть его к речке, где под крутым берегом тихо ходила рыба, в лес, наполненный птицами. "Эка благодать-то", - думал он, оглядывая тихую картину таких сельских работ и интересов, от которых он отвык, шатаясь по столицам. Вот в поповском амбаре сама матушка просевает прошлогоднюю муку; в отворенную дверь слышно шлепанье ладоней в края решета и видна белая, медленно ползущая мучная пыль; неподалеку, около крыльца поповского дома, на разостланных по земле тулупах, пустых мешках и дерюгах рассыпано для просушки хлебное зерно, к которому со всех сторон лезут куры, с писком выхватывая зернышко или отскакивая в сторону, испугавшись щепки или лучинки, пущенной матушкой из амбара... За домом, в саду, две девочки поджидают рой; сидят они в тени бузинного куста, накинув платочки на разгоревшиеся от жару лица, и, засучив рукава по локоть, помакивают березовые ветки в кувшин с водою... Какая тут тишина, какой покой!.. Гудят пчелы, спускаясь там и сям на цветы и листки, - гудят ровно и однообразно; но вдруг к этому гуденью прибавился целый хор... Словно оркестр грянул где-то высоко над землею, и рой - целая толпа из целых тысяч пчел - сверкающею и суетливою массою показался над неподвижной ветлой. Говор этой толпы, шум и гам делался с каждой минутой шумливее и словно сердитее... Но вот одна из девочек взмахнула веткой, капли воды высоко сверкнули на солнце и упали в середину пчелиной толпы. Шум упал; рой сел... На зов девочек впопыхах прибежал отец, священник, в подряснике и в широкой измятой шляпе... Все это растрогало отягченную душу Антона Иванова.
- Благословите, батюшка! - сказал он.
- Повремени, вот управлюсь! - ответил тот.
И управившись, с чинностию произнес: "Во имя отца и сына и святого духа! Откуда и куда?" Антон Иванов с чувством подставил горсть и голову для принятия благословения и с тяжелым вздохом ответил на вопросы батюшки. Давно он не разговаривал так, чтобы дело шло не о грабежах, и ему было любо потолковать с батюшкой о пчеле, о хлебе, о дожде... Из саду перебрались в горницу, ибо и батюшке тоже хорошо было потолковать с кем-нибудь, потом пообедали весело, в присутствии собаки, поместившейся под столом, как только все уселись; кошки и в особенности котята немало доставили удовольствия своими продувными играми, которые они подняли между собою на полу в зале, пред лицом всего семейства и Антона Иванова, перебравшихся сюда после обеда... Сколько было хохоту и смеху, когда матушка рассказала случай, как котенок зацепился хвостом за лукошко и застрял вместе с ним под комодом. Все "помирали" со смеху и рассказывали эту историю часа четыре, припоминая то то, то другое... Зашел разговор о Павле Степаныче, и трудящиеся люди представили его жизнь в истинном свете, от которого у Антона Иванова подрало по коже.
- До сих пор живет, - говорила матушка: - и что он кому-нибудь сделал ли пользы? Сколько из-за него нищими пошло, сколько народу разорил - деревни и посейчас голые стоят, - всю жизнь на эту собаку работали, кровью обливались. Сколько он на своем веку чужого слопал! За что?..
Невмоготу было уйти отсюда Антону Иванову. "Вот бы жить! по-божески! по совести!. - думалось ему. Дотянул он дело до вечера, а вечером, напившись чаю, собрался было уходить, да присел на бревно, на котором уселось семейство попа, против дома, да и досиделся до ночи. На господском дворе слышалась скрипка - это играет один лакей... Бабы прошли с граблями на плечах и песнями; прогремели, возвращаясь с работы, пустые телеги... подошла ночь. Идти было некуда.
- Куда тебе! - сказали ему... - вот тучки собираются...
Антон Иванович завалился спать на душистом сене и все думал о жизни человеческой. "А о душе и забыли!" - сладко засыпая, держал он в голове... Ночью, в глухую полночь, разразился удар грома, и Антон Иванов проснулся. Дождь шумел в крышу поповского дома, клокотал под окнами, как кипящее масло. Батюшка соскочил с кровати и ощупью пробрался к окну - поглядеть, но молния заставила его отскочить назад.
- Свят, свят, свят!.. Какая страсть надвинула! Телегу забыли под сарай задвинуть!.. Свят, свят... Фу ты, боже мой...
- Говорила я, надо сено захватить пораньше... - вскакивая на кровати, шопотом говорит матушка.
- Что теперь с сеном? Ух! Боже мой! Зажгу свечу страстную!.. Свят, свят, свят!..
- Эдакой ливень, как не сгноить... Свят, свят... Эко блох-то! блох-то!
В большом испуге было все семейство, вся деревня. Один Антон Иванов не имел ничего общего в этих заботах, как и в дневных радостях, и думал: "А у меня что? Грабежи на уме, у пса!" Грусть и тоска распространились на другой день в доме священника; не было никакого следа вчерашнего веселья. За ночь успела пронестись гроза, но небо было покрыто скучными тучами; дождь шел не переставая; листья вишен, зеленевшие под окнами, измокли, ветки качались от ветра и роняли капли; капли ползли и катились по стеклам окон. Все живое куда-то исчезло, попряталось; куры, усевшись в сенях на жердочке, встряхивали мокрыми перьями и, надувшись, ворчали что-то; продувные котята кучей лежали в зале на продавленном стуле и спали, тяжело, скучно, как спят в ненастье... Спит в сенях и собака Розка, вся мокрая и в грязи; даже мухи исчезли и столпились в темном углу передней, где висит овчинная поповская ряса. С сонным жужжанием вылетают они отсюда, как только кто-нибудь шевельнет рясу или протянется к окну за графином квасу, но скоро опять садятся на прежнее место, и не слыхать их... Тоска была большая, никому не хотелось выйти на улицу - и одному только Антону Иванову пришлось уходить: он уж слишком загостился, да и пора было поспевать к своему делу...
Распрощавшись с семейством священника, он по грязи пустился в путь. Промокший и грязный, он особенно был расположен проклинать свою жизнь и думать о душе.
"И куда я иду? - думалось ему. - Люди сидят в теплом гнезде, прячутся от этакой непогоды, а я иди! Собака бездомная!"
На пути он должен был зайти в чью-то господскую ригу, стоявшую в поле, чтобы хоть немного переждать дождь.
В риге было много рабочего народу, загнанного дождем. Одни спали на голой земле ничком, другие, сидя вкруг без шапок, жевали хлеб; народ был самый разнокалиберный; на одном была старая солдатская шинель, вытертая и дырявая, без пуговиц; другой погуливал босиком в заплатанной рубахе, рваных холщевых штанах; редко попадался мужик, одетый в целую, нерваную рубаху... В толпе шел недружный говор...
- Была телушка, - говорит один: - баба-дура опоила...
Молчание и жевание.
- С пальца? - спрашивает другой спустя несколько минут, проглотив ком черного хлеба.
- С пальца, - следует ответ через несколько времени, и с такою же медленностию идет разговор.
- С пальца-то приучила, да уйди... Оставила, значит, ее при молоке... Телушка-то ляп да ляп языком-то,.. хлебать, хлебать - разуму нету, дохлебалась до смерти.
Молчание.
- Это и нашему брату так-то дохлебаться можно,- замечает кто-то.
- Потому с работы... Томишь, томишь... да и дорвешься...
- Ну - и не уняться...
- Как можно! Ежели ты на голодное брюхо полыхнешь вина, первым долгом тебя поманит на соленое.
- Так, так! - подтверждают несколько голосов.
- Так! это верно...
- Как тебя на соленое помануло, сейчас ты, господи благослови, - селедку! Последнее отдашь, а чтобы соленого! Нутро-то у нас перержавело - вот мы и норовим: селедку, и пару, и тройку... Как стало у тебя внутри глодать, сейчас зачнет тебя звать на пойло, на брагу, шабаш!
- Тут конец!..
- Тут, брат, со святыми упокой. Потому не оторвешься... Нутро полыхает, а ты и льешь! Ты и садишь! У нас один солдат до тех пор наливался, покуда раздуло его всего... Вытянулся, как жердь, ни рук, ни ног не согнет, и пальцы этак вот разнесло...
- Так, так!
- Это так... У нас в деревне такая примета: как пальцы окостенели, согнуть их трудно - будя!.. Помрешь. Тут надо бросать.
- Навряд! - говорит кто-то.
Спустя долгое время начинается другой разговор, изображающий если не бедствия голодного желудка, то непременно какие-нибудь беды рабочего человека. Антон Иванов, невольно сделавшись слушателем этих разговоров, крайне завидовал терпению, честности, покорности этого народа, при всем бедственном положении не идущего на разбой, на который покусился он, Антон Иванов, не умеющий ни за что взяться и отвыкший от работы.
Из риги он ушел еще в более грустном состоянии духа, и все дорожные мысли его были направлены к тому, чтобы изобрести средства к существованию по чести и совести, не заставляя огорчаться ангела-хранителя. Но придумать ему ничего не удалось, кроме того, что лучшего места ему не найти...
А провидение уже пеклось о нем. Еще со вчерашнего дня в каморке Павла Степаныча заседало новое лицо, явившееся с более занимательными изобретениями, чем все эти вырезывания коньков, щипание корпии, битье мух и т. д. И в то время когда Антон Иванов, приближаясь к Василькову, с грустью помышлял о необходимости грабежа и погибели души, лицо это сидело за столиком против Павла Степаныча и метало карты, приговаривая довольно ласковым голосом:
Павел Степаныч с радостью тащил несколько медных денег.
- Видите, как любопытно! теперь ставьте вы... Ставьте вы пять целковых... Где у вас деньги-то? Не вставайте, не вставайте, вот я достал... Ну, ходите! Что-нибудь, все равно. Ну, вот я убил, мои пять целковых, я беру. Видите.
Павел Степаныч как будто сердился.
- Ничего, ничего, не сердитесь... Это так нужно - вы их сейчас выиграете. Вот я пойду, а вы кройте. Покрыли? Вот и ваши! Видите, как любопытно?..
- Ну, теперь ставьте двадцать пять целковых. Сидите, сидите - не бойтесь... я сам.
В это время в двери показалась унылая фигура Антона Иванова, решившегося продолжать дело с мухами.
Новое лицо тотчас же поднялось со стула, положило на минуту карты и быстрым движением к двери вытеснило Антона Иванова в другую комнату.
- Ты что тут, каналья, шатаешься? - ошарашило его лицо довольно энергическим голосом и трясением за шиворот. - Вы тут, канальи, грабеж завели? Я твои все знаю штуки, мошенник...
как Павел Степаныч, обидело его.
- Этот барин - мне отданы... Это мое... Я кормлюсь, - прошептал он.
- Кто тебе отдавал барина, каналья?
- Я тебе покажу, шельме, кто тебе отдал... Я вас всех разберу... Гнездо завели? Бог? Вон отсюда, каналья! - шумел гость.