Таковы были возмущающие душу впечатления, принесенные мне газетами и исходившие от "не мужицкой" части русского общества. Но неумолимые газетные листки принесли недобрые вести и из народа... Что эти вести суть прямой результат того образа действий по отношению к народу образованных людей, на изображении которого я останавливался в предшествовавшей главе, - в этом не было, конечно, никакого сомнения; но результаты все-таки не теряли своего безобразия, несмотря даже и на смягчающие и объясняющие их обстоятельства. Укажу на те из этих безобразных явлений, которые непосредственно вытекают из действительности. Известно, что во время голода на обсеменение полей и на прокормление в течение зимы крестьянам выдаются заимообразные пособия. При этом, как удостоверяют корреспонденции из голодных губерний, происходят такие вещи: "крестьянские общества во время неурожая медлят своими заявлениями, опасаясь круговой поруки... Более зажиточные крестьяне, полагая, что в случае нового неурожая они вынуждены будут платить за бедняков, часто противодействуют приговору о круговой поруке или же если и дают на него свое согласие, то под условием тоже получить ссуду и на свою долю, хотя бы им было это вовсе не ну ж но". Бывало также, что при дележе ссуды на долю бедняков доставались такие небольшие деньги или количества хлеба, что они не видели в них надежной помощи, спускали без толка на какую-нибудь несущественную нужду или в кабак. В "Новом времени" писали из слободы Покровской (Самарской губернии, Новоузенского уезда), что, отказавшись от казенной субсидии, крестьяне решили закупить хлеб на мирские суммы (богатая слобода), но разделили его не между нуждающимися, а между всеми поголовно, и притом по душам. Такого рода известий появляется весьма много в газетах, и мы уверены, что они являлись бы отовс ю ду, если бы эта сторона общественных порядков современной деревни должным образом интересовала и деревню и общество. Явления эти поистине можно считать безобразными явлениями. Судите сами: в деревню привозят хлеб или деньги, рассчитанные по количеству недостаточных семей. Предположим, что в деревне двадцать дворов, из которых недостаточных, то есть таких, которым именно и нужно пособие, пять. И вот мир, не желая отвечать, не может дать им этой ссуды, а начинает ее делить, основываясь на том: "ежели мне придется отвечать, так пущай же и я получу на свою часть". Начинается дележ, и притом по душам, то есть у богатого мужика пять душ - ему "больше всех" из нищенской муки; у среднего три - ему на три. А вот человек без души - так ему, разумеется, ничего и не останется. Даже нет того мерила, по которому он может получить хлеб. Единственное мерило, это отвечать! А он, например Еремей, чего ему отвечать? и чем? Он просто голодный - ну, а это не резон для таких серьезнейших мирских дел. Премудрость этих дел и венчается достойным образом: "Хлеб оказывается у тех мирян, которым он не нужен, а кому он у того его нет или оказывается столько, что лучше всего отнести его в кабак".
Но вы, пожалуйста, не заключайте из вышесказанного, что мы с Иваном Ермолаевичем какие-нибудь звери. Слава тебе господи, кажется, что бога мы помним, знаем, что значит грех - не маленькие. Совесть тоже у нас есть. Нельзя без этого. И пожалуйста не думайте, что все хромоногие солдаты и их мальчишки перемрут с голоду, а мы будем настолько жестоки, что равнодушно и хладнокровно отнесемся к этому зрелищу. Иван Ермолаевич, надо понять это, не мог иначе поступить, не мог сделать как-нибудь иначе это дело, которое вас возмущает. Ведь в самом деле, разве мало за что Иван Ермолаевич отвечает? А тут приходится отвечать за хромоногого солдата, который пред этим двадцать раз надул того же Ивана Ермолаевича. Хромоногий солдат даже овчинника надул, доброго, сердечного человека. Посовестится ли он теперь? Очевидно, что он по своей природе возьмет хлеб, съест его, а Ивану Ермолаевичу придется за него расплачиваться. Вот почему Иван Ермолаевич и берет хлеб, который ему не нужен. Но вместе с тем он и не злодей, он помнит бога, совесть и грех. Хлеб он точно взял, сколько ему пришлось по разделу, и привез домой, свалил его в амбар и ждет той минуты, когда лично ему ненужный хлеб он должен будет отдать нуждающемуся едоку.
Наутро лай собак свидетельствует, что едок приближается к жилищу Ивана Ермолаевича.
Идет это ничто, нуль, и ведет за руку дробь - мальчишку, и несет подмышкой целое - поросенка.
Это есть хромоногий солдат.
- Здорово! - говорит Иван Ермолаевич.
- Здравствуй, Иван Ермолаевич.
Солдат устанавливает деревяшку на настоящее место. Молчание.
- Что, погода как? - спрашивает Иван Ермолаевич.
- Кура! Не приведи бог... Чуть было не завяз в снегу-то...
Опять молчание.
- Вот что я тебе хотел, Иван Ермолаевич... Не возьмешь ли ты у меня мальчонку?
- Зачем?
- Да что, братец ты мой, ведь зарез мне!
- Кто же тебя зарезал?
Молчание.
- А кто, - спрашивает не без глубокого негодования Иван Ермолаевич, - кто меня по весне с мальчонкой-то посадил?
- Постой! Погоди ты... послушай ты моих слов, что я тебе скажу... О весне...
- Что о весне? О весне я слушал твои слова, верил, а ты как со мной поступил?
- Как я с тобой поступил-то?
- Д-да! Как ты со мной оборудовал?
- Как? Я-то? Ты о весне, что ли? Так еж-жели ты хочешь по совести, по чести - знать, так я тебе скажу... Изволь, я тебе скажу, коли ты ежели хочешь этого, чтобы знать, изволь, вот какова есть моя утроба, видишь вот! Какова есть самая моя утроба, так расшиб-би меня нечистая и разорви мои черевы, ежели я тебя... И т. д.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Ермолаевич не зверь, он взял мальчишку и дал хлеба... Но на следующую весну, даже ранее весны, именно в тот самый момент, когда солдату опять стало нечего есть, он "обманом" увел мальчишку домой, перепродал его другому, и другого надул так же, как и Ивана Ермолаевича... Сердит Иван Ермолаевич на народ.
- Строгости нет! Избаловался народ, ослаб, никому поверить на грош нельзя...
А солдат тоже не весел:
а бедному человеку - шиш! Пог-годи, любезные... Я вас произведу...
Во втором из приведенных случаев дележа дело выходит еще выразительнее.
Там покупают хлеб сами, на мирской счет, и делят по душам. Большей частью хлеб покупают тут же, на месте, у своих достаточных односельчан. Получив за хлеб деньги, достаточные односельчане, при дележе по душам, получат назад и самый хлеб, едва ли не весь сполна. Таким образом, Иван Ермолаевич, получив за хлеб деньги, потом получив и самый хлеб, раздает его (не зверь же он какой в самом деле?) хромоногим бездушным существам и в обеспечение (ведь ему отвечать-то, хотя он и получил уже деньги) получает труд как самих существ, так и ребят, приемлет, кроме того, поросят и гусей.
Есть за что, как видите, и хромому погрозиться. Не без основания и он говорит:
- Погоди, ребята, я вас произведу-у!
"Нет,- думал я, - Иван Ермолаевич не виновен... Ни в чем, ни в чем не виновен. Верный своим взглядам, основанным на непреложных для него началах, он несет их сквозь толпу явлений жизни, не им созданных; он всячески отстаивает их, и не его вина, если на пути этого шествия ему приходится драться, да еще с своим братом... общинником. Нет, он в этом не виновен! Но я, русский образованный человек, я виновен самым решительным образом; я виновен тем, что до сих пор, двадцать пять лет, не нашел в себе решимости по совести признать, что Иван Ермолаевич уж не крепостной, не раб, и что я, бывший барин, теперь завишу от него, хотя бы только потому, что его - миллионы, что теперь даже из желания нажиться я должен действовать так, чтобы удовлетворять насущным потребностям Ивана Ермолаевича. Я должен строить дорогу преимущественно в видах Ивана Ермолаевича, если хочу не быть его разорителем, я должен устраивать промышленное предприятие не иначе, как в видах, главным образом, миллионной массы, если, во-первых, не хочу разориться, а во-вторых, если стыжусь разорить. Но именно этого-то последнего я и не стыдился и даже не стыжусь, пожалуй, и теперь. Напротив, я умышленно старался его затмить, расстроить, не давать ему ни науки, ни земли, ни малейшего облегчения в труде. Я так знакомил его с цивилизацией, что он только кряхтел от нее. За всю эту неискренность Иван Ермолаевия и наказывает меня тем, что начатое мною расстройство его быта практикует и в деревне, собственными руками разрушает то, на чем, если бы только я мог стать на сторону устроения, а не разрушения, действительно можно бы создать крупное и нерешителен, то Иван Ермолаевич и накажет меня тем, что покроет землю уже не кротким, а сердитым нищенством и внесет в общество вместо утаиваемой мною цивилизации те взгляды на человеческие отношения, которые мы с ним применяли к пастуху".