...Поезд по обыкновению остановился около станции в три часа ночи; приезжие устали, иззябли и спешили по домам, забегая в буфет выпить водки, чтобы согреться, забегая в почтовое отделение, чтобы получить письма и газеты, в то время как артельщики таскают вещи, получают по квитанциям багаж. Вообще всегда в этот час на нашей станции идет торопливая ходьба, торопливый разговор, торопливая еда, шум, ходьба, суматоха...
- Всем вам, господа, жертвую по двести тысяч! - громко, во всеуслышание послышалось откуда-то сквозь шум и гам толкающейся толпы. Я было повернул голову в ту сторону, откуда эти слова послышались, но надо было пить водку "поскорей" и спешить... И вся публика, так же как я занятая своими суетливыми делами, хотела было обратить внимание на этот возглас, но за недосугом как-то не успела этого сделать...
- Что такое? - спрашивал иной, поднимая голову, но так как вместо ответа артельщик сует ему в руки багаж, то надобно сосредоточивать свое внимание на багаже, а тем временем уже и забылось то, на что хотел он обратить внимание.
Торопливо выпив водки и закусив, и я также хотел было спросить у кого-нибудь: "что такое?" и "кто это говорит?", но внимание мое было привлечено уж другим разговором.
- Тащите вы его, дурака, отсюда!- кричал буфетчик. - Федор! Скажи жандарму, чтобы взяли его... Говорено было не пускать.
- Так ведь ломится силом!..
Торопливый шум сильного и дружного натиска в дверях вновь побудил меня задать вопрос о том, что такое происходит, но едва я произнес:
- Скажите, пожалуйста...
Как ко мне впопыхах подбежал извозчик и проговорил:
- Пожалуйте садиться!.. Поспешать надо... мне еще одного барина в Тифин везть... уж сделайте милость...
Надо было "бежать" к саням... На бегу к повозке я миновал толпу служителей, жандармов, окруживших какого-то мужика, тщедушного (лампа слегка осветила его лицо), без шапки. Что он говорил, поясняя свои слова быстрыми нервными жестами, - не было слышно, а остановиться было некогда.
- Волоки, волоки его домой! - говорил кто-то тоном человека, привыкшего распоряжаться... - Ладно! присылай двести-то тысяч!
И вслед за мной, когда я осторожно спускался с обледенелых ступеней платформы, шумно гремя саблями и торопливо и громко стуча ногами, поспешно прошла толпа жандармов и сторожей, все с той же (теперь уже неясной от темноты) фигурой мужичонки посредине, и, сбежав со ступеней платформы, скрылась во тьме зимней ночи.
- Поволокли! - сказал ямщик, влезая на козла саней,- должно быть, запрут где-нибудь в казарме...
- Да кто это такой и что такое? - спросил я, на конец, когда кончились все хлопоты, и сани тронулись о путь.
- Да помешан тут один мужичонко... Всем, говорит, по двести тысяч рублей дам... Помните, я вам года три тому назад маляра рекомендовал?..
комнаты в деревенском доме и я искал маляра. Вспомнил я комнаты, которые нужно было оклеивать, вспомнил даже и обои, и рисунок на обоях, и цену, а маляра не вспомнил...
- Нет, - сказал я,- этого мужика у меня не было... кажется, не он оклеивал!..
- Да и есть не он... У вас тогда другие перебили... он только сторговался, а другие взяли работу-то!
Теперь я вспомнил и это обстоятельство. Точно, сначала пришел плюгавый мужичонко и наобещал с три короба - юлил, вертелся, бормотал... А потом пришли еще два маляра, старик и молодой сын, раскритиковали мужичонку в пух и прах, отрекомендовали себя с самой лучшей стороны ("даже у купца Чистоплюева отделывали к свадьбе залу с панелью!"), взяли меньшую цену и даже, помнится, во все время работы, стоя на табуретах, шаркая руками по стенам и махая кистью по потолку, только и разговаривали, что о мужичонке...
- Ему бы только задаток взять, а там его и с собаками не найдешь... Он вот у курлянца взялся, так одного глянцу перервал на пять целковых - а потолку было всего саженей на шесть квадрату... Как можно! С неумелыми руками за это дело браться нельзя... А в наших местах народ какой? Понадобилась ему копейка, так он не то что за маляра себя выдаст, а за архиерея провозгласить не постыдится... Избаловался народишко начисто!
Все это я вспомнил, а так как время езды было праздное, то я и спросил ямщика от нечего делать:
- Отчего же это с ним?
- Да бог его знает... Нам недосуг дознаваться... Видно, уж так богу угодно... Я его путем-то и не знал... Только что иной раз подойдет, попросит работы - ну и рекомендуешь господам... а так чтобы касаться... И с своим-то делом еле-еле управишься...
- На чем же он помешался-то?
- На богатстве, вишь... Всем, говорит, по двести тысяч дам... Храм выстрою... попам пожертвую, вечное чтобы поминовение, кажному мужику справлю хозяйство... В буфет ломится, требует дорогого кушанья...
- Давно ли это с ним?
- А бог его знает!.. Недосужно нам мешаться в чужие дела... своего много...
- Да ведь он ваш?
- Наш-то наш... Да ведь у нас много всякого народу...
В это время сани круто повернули на старое московское шоссе; сильный ветер мерзлым колючим снегом ударил прямо в лицо и мне и ямщику; ямщик замолчал и закрылся рукавицей; я закрылся шубой, высоко подняв воротник. Оба мы замолчали, молча доехали домой, совершенно забыв маляра, и, проснувшись утром, я (да и ямщик также) уже совершенно не помнили вчерашнего дня... Настал новый день, новые хлопоты, новый недосуг...
Недосуг за недосугом, забота за заботой - и чем дальше, тем больше, и тем меньше возможности останавливать внимание не на личных только хлопотах... Сидел я так-то однажды дома и пробовал "заняться чтением". Давно уже, лет пять назад, надо было "проштудировать" одно серьезное сочинение в пяти больших томах, да все недосуг... "То то, то другое". Так и на этот раз: проснувшись утром, я твердо решил весь день посвятить чтению "серьезного сочинения"; проворно встал, взял и отточил нож столовый (костяной ножик остался в городе), чтобы сначала разрезать для удобства чтения все томы, и тотчас бы принялся за дело, если бы не чувствовал, что меня беспокоит какая-то "малость". Только бы, казалось, устранить эту малость, и тогда можно приняться за дело серьезно и основательно... Но по обилию всяких домашних малостей я не скоро бы догадался, которая из них препятствует мне приступить к серьезному занятию, если бы на выручку мне не явилась старуха кухарка.
- Что ж, будем мыть полы-то?.. Там женщина пришла, просит работы...
- Мыть, мыть! - радостно завопил я, увидав с полнейшею ясностью, что мытье полов и есть именно та "малость", которую необходимо устранить, чтобы, наконец, основательно сосредоточиться на чтении серьезного сочинения в пяти томах. Ввиду этого я просил старуху кухарку как можно скорее приступить к мытью, а пока решил повременить разрезывать томы и побыть так, без дела, пока кончится вся эта возня.
на своем веку; но, несмотря на лохмотья, в которые она была одета; на грязную работу, которую делала, во всех ее движениях, даже в манере нести грязное ведро сказывалось ее природное изящество и вместе с тем замечательное искусство труда. Стоит ей налить воды на грязные доски крыльца и провести по мокрой грязной доске грязною тряпкой, как доска эта делалась белее снега. Достаточно было мельком видеть эту работу, эту женщину и её манеру, чтобы деревенский, опытный в деревенских талантах глаз оценил неоцененные качества такой бабы.
Работа была кончена чрезвычайно быстро. Баба ушла, получив расчет. Следовало бы немедленно взять "серьезное сочинение", столовый нож и приступить к серьезному занятию; но я, прежде чем сделать все это, почему-то счел нужным предварительно поговорить со старухой кухаркой.
- Кто такая эта женщина?
- Да это тут одна вдова...
- Здешняя?
- Знамо, здешняя... Муж-от у нее помер недавно в больнице, в сумаешедшем доме. Помешался на деньгах - всем, говорит, по двести тысяч награды дам... А недавно и кончился в больнице. Ну вот она и бьется теперь... Чай, помнишь, как дом-от вздумал обоем обивать, так маляр к тебе напрашивался?.. Годов пять, что ли, никак будет?
(Старуха жила у меня с незапамятных времен).
И вот опять, чрез пять лет, всплыла в воспоминаниях моих тщедушная фигура маляра, всплыла случайно, как обыкновенно всплывают в нашей памяти, памяти людей, поглощенных своим недосугом, тысячи случайностей чужой жизни, случайностей, никогда почти не уясняемых, а остающихся в виде каких-то обрывков чужой жизни, затемняемой мелочами того же личного недосуга. Как только старуха вспомнила о том времени, когда я вздумал "обоем обивать" свой дом, так я опять вспомнил и обои, и цветы на обоях, и цену, вспомнил и тщедушного маляра, который извивался передо мною, чтобы получить работу, вспомнил и тех двух маляров, которые эту работу перехватили у него.
- Да, да, - сказал я кухарке, - помню; это тогда он пришел первым... а потом пришли другие?..
- Ну-ну!.. Это тогда его родной отец со своим сыном работу от его отбил...
- Как родной отец?
- И-и! Такой зверь дикий, да хуже еще!..
- Как же это? Я и не знал, что его отец.
- Иде ж тебе знать! И мы-то здесь уж завсегда живем, и то, почитай, не знаем... Он, покойник-то, от первой жены его сын-то... Покуда жива была мать, то есть первая жена, и отец это не такой был зверище... А уж мать-то как его любила, баловала, нянчилась!.. Нежный был ребенок, чувствительный. И отец-то в ту пору другой был - все, бывало, с сынишком на работу свою малярную ходит, обучил его своему мастерству рано... Ну, а как умерла мать, отец и задумал жениться на другой и взял тоже из нашей деревни девку... Только не дай бог какая ведьма!.. Пока своих детей не было, еще и так и сяк терпела пасынка, а как свои-то пошли - и стала его сживать со свету, а отец и вовсе этой бабе подвергся: что она скажет, так тому и быть... Гнали, гнали малого, искореняли, искореняли его - принужден был уйти от них куда глаза глядят... Бывало, слезами плачет, обливается... По крестьянству не умеет, а малярное дело отец отбивает; но пока не женился, все кое-как на одного-то хватало... А как оженили - так уж тут стало ему хоть разорваться... Жена-то у него бойкая, работящая, а ему не поспеть по крестьянству-то за ней!.. Вот он стал рвать себя на части - бегает, просит работы, ночей не спит, а родной-то отец его, как волк зубами, раз да раз за самое свежее мясо, оторвет да оторвет себе, да еще осрамит сына-то родного!..
- Да, он его тогда очень бранил! - вспомнилось мне, и я сказал об этом старухе.
- У-у! такой тиранище стал, не приведи бог, а сама-то поди какая печь огненная... Ей бы только своим детям все досталось; а кто помешает - так и проглотит без разговору... Вот он от бедности-то, должно быть, и помутился... Денег, вишь, у него тьма-тьмущая.
- Так это родной отец так с ним поступал?
- А то как же? от этого-то он и огорчился рано в своей жизни... Легко ли дело - родной отец не щадит свое чадо!.. Ведь человеку без пристанища страшно жить... Родительское слово - чего оно стоит! А тут на-ко что!.. А ведь он нежный-пренежный был, чувствительный!.. Рабенок у него родился от Авдотьи, так не надышется!.. Бегает, работы ищет, а мальчонка Андрюшка на руках... Вот и с рабенком тоже господь его не помиловал! Тут-то вот, с рабенком-то, как вышло нехорошее дело, тут-то, должно быть, он в первый раз и крянул....
- А что такое с ребенком было?
- Как же, знаю Буфетова!
- Ну вот этот разбойник и задавил малого... Пьянствовать любит, жену колотит, забил ее чуть не до смерти, - вот он в пьяном-то виде разогнал однова тройку, вкатил в ворота и переехал мальчишку как есть на глазах у отца... Как стоял он, Егор (его Егором звали), и видит это - так и упал мертвым... Оморок его тогда расшиб - долго отливали водой, пока очнулся. И вот с тех пор, как похоронил мальчика, так что-то стало с ним нескладно... Мутность какая-то в глазах стала... И в разговоре иной раз непонятно что-то разговаривал... Ну вот потом и захворал, дальше да больше...
- Так вот оно что!.. - сообразив всю эту драму, невольно воскликнул я, начиная чувствовать к этому делу не одно только равнодушное любопытство, как к обыкновенному деревенскому слуху, не имеющему ни начала, ни конца, ни значения.
- Да, - сказала огорченная старуха, - вот какое дело. Вот оно, сиротство-то, до чего доводит. И есть же такие злодеи родители...
Хотел было я спросить:
- Ну а жена-то его как же теперь?
Но в это время пришли сказать, что мужик привез дрова. Надо было пойти, сложить, смерить, расплатиться. Так прошло часа два, а потом настал вечер, подали самовар; приниматься за "серьезное сочинение" было уже не резон - целый день, как видите, все хлопоты и недосуг... Надобно отложить до завтра...
С этою мыслью я лег спать, заснул и проснулся, имея в перспективе новые заботы, среди которых нет случая вспомнить про маляра. Кухарка тоже не вспомнила - и у нее тоже недосуг...
И маляр исчез из наших воспоминаний без следа...
А время идет своим чередом и идет так, что нам, деревенским жителям, вовсе незаметно, как год уходит за годом, словно тает, не оставляя о прошлом никаких воспоминаний и сосредоточивая внимание деревенского жителя только на заботах настоящего дня. Сегодня мы не знаем, что будет завтра, а завтра не будет того, что сегодня, - вчерашний день нынешнему не указчик. У меня вот вчера еще не было одной лишней заботы, а сегодня есть: стали куры ходить в клубнику и ягоды клевать, и такое меня "взяло зло" на кур, что я даже и не подозревал. Обыкновенно куры у меня ходили на полной свободе, но пришло мне на мысль развести клубнику (сосед-мужик предложил усов клубничных). "Польстился" я на эти усы, посадил, а теперь и сам не рад - кур развелось множество, и все с цыплятами, и клубнику господь уродил богатейшую - вот и не смыкай глаз всю ночь, потому что чуть солнышко взошло, уж наседки с цыплятами пробираются к клубничным грядам... И что мне клубника? А ведь не утерпишь, выскочишь в чем есть, и ведь какую войну затеешь с курами-то! Террор, сущий террор! Ожесточишься на бессмысленно мечущуюся наседку, на старуху кухарку, которая не смотрит, а жалованье получает, - взволнуешься негодованием на народное невежество, неблагодарность и вообще дойдешь до самого настоящего раздражения. И ведь не дорога мне клубника-то - вот вы о чем подумайте, - а такая уж привычка к своим заботам, все берет за сердце и беспокоит.
Так и идет жизнь: не знаю, зачем "польстился" на клубнику и нажил беспокойство с курами; беспокоился, беспокоился с курами, пришел к мысли - огородить огород частым тыном - новая забота, опять беспокойство: тын по самому малому расчету должен обойтись в тридцать рублей, чего и куры-то вместе с клубникой не стоят, а между тем обо всем этом надо думать и беспокоиться. Скрепя сердце, однакож, пришлось решиться делать тын. Не бросать же кур и гряды зря. Если бросать, так должно бросить и все прочее, из чего вырастает наше ежедневное деревенское беспокойстве: и капусту, и лук, и сено, и свинью, - да все! все вздор и дрянь; а бросишь, так и живи в безвоздушном пространстве... Да тогда зачем и жить-то в деревне?
Одно горе изживешь - другое едет навстречу. Порешил я делать этот тын и немного успокоился. Думаю, недолго куры мне напортят на грядках, потому что Иван Кузьмин, наш однодеревенец, мой должник на целых восемь рублей, "беспременно" обещал привезти для тына прутняку и кольев. Помню, даже сам просил меня никому другому не отдавать: "Мы с Андрюшкой духом оборудуем!.." - "Когда же?" говорю... "Вот одна минута... опослезавтра беспременно". Послезавтра бог дал хорошую погоду - не приехал Иван, а я хоть поволновался, но должен был извинить: надо пользоваться погодой - сенокос... "То то, то другое" - и неделя прошла; вспомнил я о тыне - опять рассердился и на кур, и на клубнику, и на Ивана: все волнует и выводит из терпения... Сто раз я костил этого Ивана самыми неприступными словами и не щадя обрушивал их и на кур, и на клубнику, и на старуху кухарку! Наконец, под угрозою не ждать и отдать работу другому, Иван "забожился мне всеми святыми", что завтрашнего числа "беспременно все оборудуем"... Знаю давно я эти "беспременно", "завтрашнего числа", знаю я, что значат эти слова в устах мужика, который задолжал восемь рублей и должен их отрабатывать... Хоть Иван и из порядочных, а все меня беспокоило - ну-ка опять надует... Обещал он приехать "утресь" к седьмому часу, а я, тревожимый заботой ожидания, проснулся уже и вышел в сад в шесть часов и беспокойно ожидал семи часов. Пробило семь - нет Ивана... Пробило двенадцать - нет Ивана... Три часа - нет!.. Словом, передать это состояние невозможно! Скажу одно, что к шести часам я положительно был вне себя, и не знаю, до каких размеров достигло бы мое нервное расстройство, если бы в семь часов Иван, наконец, не подъехал к моим воротам, сидя на огромном возу прутняка.
Его виновный вид, потное, запыхавшееся лицо - все вместе ясно доказывающее сознание им своей виновности и старание загладить проступок - значительно успокоили, меня; я перестал волноваться и чувствовал только сильную физическую слабость...
Я сидел на крыльце, и когда воз с прутняком въехал на двор, Иван подошел ко мне и, сняв шапку, извинился.
- Уж вы извините, сделайте милость... Я бы и радостью рад, да ведь что поделаешь? Выбрали в волостные судьи и проморили до третьего часу... Уж я потом, не емши, в лес-то поехал...
Я совершенно смягчился, сказав: "Ну ладно! Отдохни!" - и дал ему папиросу. Иван присел на крыльцо. - Отчего же так долго-то? - спросил я.
- Да делов накопивши за лето много!
- У них делов много! - иронически сказала старуха кухарка, также отдыхавшая на кухонном крыльце неподалеку от меня. - Не покладаючи рук мужиков дерут!.. Судьи праведные!..
- А нонича-то кого судили? - спросила старуха.
- Много было всякого... Главная причина - Авдотья час замаяла... Сама взбунтовала дело, жалобу подала, а на суд не пришла... Посылали за ней почитай раз десять - не пойду да не пойду, а потом пришла тут женщина и говорит: "Что вы ее дожидаетесь? Она собрала свои хоботы в узел, да и ушла на вокзал!.." Пожалуй, и в самом деле уехала...
- Это какая же Авдотья-то? - спросила опять старуха.
- Али не знаешь, Авдотья-маляриха, вдова?..
- Малярова, Егорова вдова?.. Как не знать Авдотью!.. Опомнясь она у нас, года никак с два тому быть, полы мыла,-прибавила старуха, обращаясь уже ко мне... - Помнишь, чай? Баба такая складная?
Тут я вспомнил и бабу, вспомнил и плюгавенького маляра, вспомнил и то время, когда дом "обоем обивал", и как пришли два других маляра и отбили у плюгавенького работу; вспомнил и то, что эти два маляра были отец плюгавенького и его сын от второй жены - злой бабы; вспомнил, что плюгавенький очень был несчастен, очень чувствителен и что от бедности он тронулся, что мальчика у него раздавили, что в обморок он упал и что теперь он уж в могиле...
Вспомнив все это, я уже не мог быть не любопытным и спросил мужика:
- Так что ж, Авдотью, что ли, судили?
- Какое Авдотью - сама суд завела!.. Пожаловалась на одного мужика... Так, забулдыга, разбойник... Напился, вишь, пьян да и давай срамить Авдотью. "Я, говорит, тебя перед всем светом осрамлю... Я вижу, что ты на вокзале дружка завела, так я тебя произведу..." И стал орать при всем честном народе, да и на вокзале стал рассказывать: "Я, говорит, с Авдотьей и при муже-то жил как с женой... Она должна понимать, отчего муж-от исчах... И смеет она мне делать измену? Я, говорит, и жену-то вогнал в гроб из-за нее, а ежели она посмеет мне слово пикнуть, так я и не то объявлю..." И уж так поливал ее со всех концов - слухать-то и то тошно... Ну она, Авдотья-то, выла, выла, да и подала в суд: посоветовали подать...
- Ах, разбойник, разбойник! Да кто он, этот разбойник-то?..
- Да Буфетов, извозчик...
- Это что мальчика-то ее раздавил?
- Ну вот он самый! Такая злая татарская порода! Буфетов - он мальчика-то и раздавил...
Старушка кухарка была так поражена рассказом, что, приложив обе сложенные ладонями руки к щеке, медленно качала головой и охала...
- А как неспроста он и мальчика-то раздавил? - с ужасом сказала она.
- От него все станется!.. Это уж такая ихняя татарская порода... Он два раза господ проезжающих в лесу грабить принимался, только что леволверы были - бог спас. Разбойник!.. Они ссыльные из Касимова... Барин сослал в старые годы его деда. Татарин сущий.
- И станется от него, подлеца... Знал ведь он, как отец его лелеял!.. "На ж, мол, тебе... подохни с горя!.." Ведь он нежный был, Егор-то, как ребенок...
- Ну тоже - нарочно задавить!.. - с сомнением проговорил Иван. - Это ведь тоже... А может, они вместях с Авдотьей... Мужик он дерзкий, баба она была молодая, Егор-то жидок... Бог ее знает!
- Ну уж Авдотью ты не порочь! Уж Авдотью я вот как знаю!.. - вступилась с сильным раздражением в голосе старуха. - Ты Авдотьи не тронь!
- Чего мне трогать? Мне чего тут? А что в вашей сестре тоже хорошая тьма в совести... Иная - поглядеть на нее - овца бессловесная, а как разберешь, ан и видишь, что там у нее ад с дьяволами гнездится!
- Н-ну, тоже... Знаем мы вашу сестру... видим!.. Поди, вон, погляди на вокзале...
- И глядеть-то мне там нечего. Не такая Авдотья, не такая!..
- Кому тут разбирать! Однакож вот жалобу-то подала, а сама не пришла...
- А он пришел? - спросил я.
- Он-то был...
- И что ж он?
- Он все свое... "Я, говорит, верно говорю, что с ней при муже жил... Муж-то не мог со мной совладать, я б его убил с одного щелчка... Он, муж-от, всю жизнь меня трясся... Пускай-кось она придет, посмеет пикнуть, так я ей такое слово объявлю - на месте ляжет, потому Сибири мало... Пускай-кось глаза покажет!.." А она вот не пришла. Узнал он, что она с узлом куда-то скрылась: "На-айду, говорит, никому не отдам, не уйдет!.. Упирается за меня замуж идти, хочет на вокзале с одним человеком помутить - ничего! Не дозволю!.."
- Куда же она девалась?
- Бог ее знает... Сказывали - ушла, а так чтобы толком разузнать - недосужно.
- Разбойник! Разбойник! - шептала и вздыхала кухарка.
Теперь уж была мне совершенно ясна вся драма, вся биография маляра Егора, все его горе, его сиротство, беззащитность, вражда отца, иссушающая душу ревность, ужас смерти ребенка и бедность, бедность... Теперь я уже знал, отчего он тронулся, отчего у него оказались огромные богатства - только с ними он мог бы выбраться из своего ужасного положения, приобрести внимание и дружество людей, достаток, привет и покой в семье и удовлетворить свои нежные чувства к жене и мальчику... Сообразив все это, я хотя и знал, что измучившийся Егор давным-давно лежит в могиле, что он уже закончил свою биографию, не мог, однакож, не заключить и моих воспоминаний о погибшем на наших глазах человеке - и, ни к кому из собеседников не обращаясь, во всеуслышание проговорил:
- Так вот оно отчего!..
И этим изречением, кажется, навсегда закончилась история маляра.
- Что ж, - докурив папиросу, сказал Иван, - извольте показывать линию, где гнать тын. Уж сегодня где же? Только линию укажите, а уж мы завтра чем свет с сынишком.
- а назавтра были уже новые заботы, новые недосуги...
Так вот и идет наша деревенская недосужная жизнь... А то, что таится в глубине душевной жизни этих одинаковых по недосугу людей, то доходит до нас кой-когда и кой-как. Прилетит весть или слух, намекающий на драму, толкнется в сердце и улетит, как муха, на мгновение присевшая вам на руку или на лоб. Да и столичный житель также не в лучшем положении относительно внимания к душевной драме своих соседей; хорошо дойдет драма до суда - ну тогда и он может закончить ее также совершенно определенным замечанием: "Так вот оно отчего..." А много ли таких-то драм? Зато каждый день газеты приносят их целыми ворохами: убился, отравили, убили и т. д., а "причины неизвестны" - и тысячи таких людей трагически исчезают вокруг столичного жителя ежедневно и буквально без всякого следа в его сердце. Каково качество столичного недосуга сравнительно с деревенским, судить не берусь, но в нашем деревенском недосуге, по причине малолюдства и относительной близости жителей друг к другу, иногда хоть и из пятого в десятое, хоть и с перерывами в несколько лет, - лоскутки драмы, долетающие до вашего слуха со стороны, сами собой складываются в определенную картину, позволяющую видеть причины и следствия и с уверенностью произнести слова: "Так вот оно отчего!" Но увы! эта ясная картина всегда складывается поздно, всегда в то время, когда уже все кончилось и когда можно только устыдиться своего невнимания к ближнему и чрезмерному вниманию к курам, тыну и клубнике.
ведь что поделаешь? "То то, то другое!" Даже "серьезным сочинением" не было возможности заняться до сих пор.
|