IV. СУББОТА
В субботу мрачная физиономия Растеряевой улицы несколько оживает: в домах идет суетня с мытьем полов и обметаньем потолков, молотки на фабрике валяют с особенной торопливостью, на улице заметно более движения. Все полагают, что завтра, в воскресенье, почему-то будет легче на душе, хотя в то же время все вполне достоверно знают, что и завтра будет такая же смертельная тоска и скука, только слегка подрумяненная густым колокольным звоном да огромными пирогами, густо намасленными маслом. У генерала Калачова топят баню в складчину - кто дрова, кто воду; вследствие этого через улицу бегают девки, кучера, солдаты с водоносами, ушатами. В бане, по причине стечения множества субъектов обоего пола, идут веселые разговоры. Между вкладчиками, людьми благородными, вследствие разных "амбиций" происходят стычки за первенство обладания баней прямо после выхода генерала. Случаются поэтому ссоры.
Часов с шести вечера оживление еще приметней. Вместе с трезвоном колоколов поднимается стук дрожек и пролеток, развозящих по церквам православных христиан. Торопливо возвращаются с фабрик работницы, женщины и девушки; самоварщики целыми фалангами тащат ярко вычищенные самовары в склады; у каждого в руках по две штуки; изредка они останавливаются, становят ногу на тумбу и поправляются с своей ношей, подталкивая ее коленом. На фабриках идут расчеты.
В огромной комнате с низкими сводами столпился рабочий народ с книжками в руках и с крайне тревожными лицами:
ждут расчета. И странное дело: как нетерпеливы они в то время, когда хозяин как-то бестолково оттягивает минуту расчета, разговаривая с приказчиком о совершенно посторонних предметах, столько же народ этот делается робким, трусливым, даже начинает креститься, когда наконец настает самая минута расчета и хозяин принимается громыхать в мешке медными деньгами. Начинается шептанье; передние ряды ежатся к задней стене; иные, закрывая глаза и заслонившись расчетной книжкой, каким-то испуганным шепотом репетируют монолог убедительнейшей просьбы хозяину: "Самойл Иваныч!., ради господа бога! Сичас умереть, на той неделе как угодно ломайте... Батюшка!.." Другие, рассматривая книжки один у одного, фыркают и исчезают в толпе.
- Пожалуйте лащет! - произносит мальчишка лет девяти, в синей рубахе, босиком, с растопыренными волосами.
Хозяин удивленно взглядывает на него через очки и обращается к приказчику
- Это что ж такое? Откуда он?
- Да я, признаться, Самойл Иваныч, - говорит приказчик, тронув шею и складывая руки назади, - признаться сказать, в эфтим не могу вас удостоверить... то есть откуда он взялся.
- Давно ли он?
- Да боле, пожалуй, недели... Эт-та, ежели изволите вспомнить, на прошедшей неделе хлеб у нас ссыпали... Ну, я обнакновенно в сарае-с! хлопоты... Вижу, стоит посередь двора вот этот самый кавалер... Я, признаться, крикнул ему:
"будет, мол, тебе башку-то чесать, иди помогай!.." Н-ну, он и стал... Дали ему потом в кухне поесть... Так вот и того... кое-что помочи дает-с.
- Пожалуйте лащет! - настоятельно повторил мальчик.
- Тебя кто это научил расчету-то просить?
- Большие научили...
- Большие? Ну, это они для смеху.
В толпе смеются, мальчишка молчит...
- Мать-то есть у тебя? - спросил хозяин.
- Нету, я теткин.
- Стало быть, от тетки родился?
- Что ж ты у тетки-то делал?
- Побирались...
- Где ж она теперь?
- Она упала... ушиблась, в больницу увезли...
Все молчали.
- Как же теперича его считать? - спросил хозяин у приказчика.
- Да так, я полагаю, считать, что, собственно, приблудный-с... на этом счету его и оставить... Бог с ним - пущай...
Куда ему?
Хозяин подумал.
- Все, я чай, приставу надо сказаться?
- Н-н-ет-с!.. Я так полагаю, господь с ним... Пущай его.
Все что-нибудь в хозяйстве поможет... Бог даст, вырастет, получит свое понятие, тогда уж его дело-с... а может, и еще кто из "своих" сыщется.
Хозяин дал мальчугану гривенник. Тот бросился ему в ноги, брякнувшись об пол всем, чем только можно брякнуться.
лбом, локтями, коленками...
Толпы рабочих, выходя из ворот фабрики, разделялись на партии- одни шли прямо в кабак, другие сначала в баню и потом в кабак. Бани полны народом; вся река покрыта телами купающихся; в купальнях идет гам, крик, хохот; народу тьма, от большинства отдает водкой; все это норовит забраться "под самый перемет" купальни и оттуда нырнуть в воду. Берег реки около бань запружен купающимися. Черные фигуры мастеровых торопливо срывают с плеч чуйки, рубашки; слышен говор, смех...
- Ну-ко, господи благослови! - говорит мастеровой и с разбегу летит в воду, откинув напряжением ноги большой кусок земли от берега; вытянутыми вперед руками он врезывается в воду почти вертикально - и исчезает, взболтнув ногами...
- Нырок! - говорит кто-то...
Мастеровой выныряет среди реки и принимается отмеривать саженями, взмахивая головой в сторону, чтобы откинуть мокрые, закрывшие лицо волосы.
Дальше за банями, где берег уложен высокими стенами навоза, в мутных лужах полощутся мещанские девицы, опасаясь на аршин отделиться от берега, так как платье их может быть ежеминутно похищено разного рода юношами. Какая-то смелая баба, с головой, обвязанной платком, решается выплыть из лужи на реку.
- Ха-а, ха-а, ха-а! - грозно вскрикивает мастеровой и пускается за ней вдогонку, необыкновенно сильно и искусно работая руками. Баба в испуге поворачивается назад, взбивая ногами целые фонтаны.
На Большой улице с шумом железных засовов запираются лавки; мастеровые с работами рыщут от одной лавки к другой. Новые времена, отозвавшиеся в торговле, не поддаются на единственное доказательство мастерового: "Христа ради!"
лакей, держа под мышкой целый узел разного оружия.
- Так уж я так барину и передам-с, - говорит он.
- Так и скажи, - говорит хозяин.
- Конечно, мне какое дело, мне приказано, скажи, говорит, ему (вам-то), что у меня этого оружия в избытке...
Я так вам и передаю... хоть достоверно понимаю, что у них этого избытку не токмо в оружии...
Лакей шепчет.
- То-то и есть! - говорит хозяин.
- Верите ли? - многозначительно произносит лакей, скрестив руки.
- Ихнее дело прошло-о!
- Это как есть!.. Я теперь вижу, к чему идет-с... Теперь попрет купечество... вот-с! Оно теперича еще не очувствовалось как следует. Дай ему обглядеться, б-беда! Оно теперь робеет...
Вот я вам скажу - один купец купил у нашего барина коляску... а ездить-то боится... Еще робеют-с!
- Капитон Иваныч! - громко произносит мастеровой, появляясь на пороге лавки. - Отец! Что ж мне, околевать, что ли, на улице-то?
- Черти! Что у меня, бык, что ли, с позволения сказать, отелился? Из-за чего я должен разоряться? Ну, купи ты у меня!
Видел товару-то? Ну, купи!
- Куда ж это деваться мне теперь?
Хозяин молчал.
- Толкнись к Шишкину... Аль уж, в самом деле, у меня монетный завод? Только и прут, что ко мне... Ступай!
Мастеровой уходит, отчаянно тряхнув головой...
В отворенные двери лавки видно еще несколько мрачных фигур, медленно лавирующих мимо. Они сходятся на углу; слышны слова: "Как тут быть, а?", "Дух вон, - хлеба не на что купить", "Ну, время!.."
Скоро между ними показывается чинная фигура Прохора Порфирыча. Товар его завернут в платок и засунут в рукав, а рукав, в свою очередь, засунут в карман, так что все-таки Прохор Порфирыч ничуть не теряет благородного вида. Неумелые в современных разговорах мастеровые обступают его со всех сторон; слышны просьбы, какие-то клятвы, "за что ни отдать".
- Я, ребята, обещания вам не даю, - говорит чрез несколько времени Порфирыч, - а попытать попытаю.
- Отец!
Дело это, приятели, нелегкое... По этому случаю я уж с вас, ангелы, по полтинничку получу...
- Гряби! Хоть бы мало-мало... Палтинник! Гряби смело!
- То-то!.. Ну-кось, вали сюда.
Пять пистолетов падают в расставленный платок.
- Ну, - говорит, улыбаясь, Порфирыч, - творите молитву!
И чинно входит в лавку...
- Мое почтение! - провозглашает хозяин.
- Все ли в добром здоровье? - произносит Порфирыч, почтительно снимая картуз.
Хозяин почему-то таинственно прищуривает один глаз.
Порфирыч утвердительно кивает головой. Между ними, очевидно, какое-то тайное дело.
- Так уж вы так вашему барину и доложите, что, мол, у нас у самих товару некуда девать... Опять же, это ихнее оружие не по нас, нам в теперешнее время нужна вещь грошовая, ярмарочная.
- Это само собой...
- Вот что-с! Нам теперича нужна вещь, лишь бы кое-как сляпана... Убьешь - хорошо; не убьешь - еще того лучше: зачем бить?
- Именно, правда ваша! - подтвердил лакей. - Я так вам докладываю: мое дело - исполняй: приказано сказать "от избытка", я исполняю, но достоверно знаю, что не токма...
Следует шептание: хозяин поддакивает, издавая какие-то звуки вроде: "гм... гм..." или: "д-да! во-от!" и проч.
- До приятного свидания, - заключает лакей.
- Будьте здоровы!
Лакей уходит. Лицо Порфирыча превращается в радостную улыбку...
- Ну? - спрашивает строго и любезно хозяин, отводя его в сторону.
- Готово-с!
- Врешь, мошенник!
- Прохор! Я тебя убью!
- Как вам угодно! Это именно уж сам бог вам помогает...
- Ежели ты в случае врешь, - сейчас умереть, так и разнесу!
- Что угодно! Я ей, Капитон Иваныч, так говорю: "Таинька! Вы их любите?" Вас то есть!..
- Ну?
- "Даже, говорит, до бесчувствия влюблена..." - "А когда, говорю, вы влюблены, то вы и должны удостоверить Капитона Иваныча в полном размере..."
- Ну?
- "Мне, говорит, стыдно; пущай, говорит, они меня сами вовлекут..."
- Первое дело!
- Н-ну-с; по этому случаю завтрашнего числа назначено вам быть в рощу... там дело ваше! Главная причина, маменька их очень строга, а насчет Таисы - вполне готова! Можно сказать одно: влюблена!
- А ежели врешь?
- Как вам угодно! Я подвел дело. Теперь трафьте сами...
- Я натрафлю!.. Верно ты говоришь?
- Издохнуть на месте! У меня, слава богу, одна спина-то...
Приятное молчание.
- Ну, Капитон Иваныч, - затягивает Прохор Порфирыч, - с вас тоже магарычу надо будет получить...
В дверях мелькают нетерпеливые фигуры рабочих. Порфирыч грозит кулаком; фигуры исчезают.
- Какой же это магарыч тебе? любопытно!
- Я много не прошу... Нам бы только как-никак перебиться... На вас вся надежда...
Порфирыч не торопясь вытаскивает свой револьвер.
- Ах т-ты, идол эдакой, подо что подвел! Небось опять красную?
- Клади! Погоди, я тебя и сам подсижу!
- А вот эти рублика по четыре, что ли...
Следует развязывание узла.
- Неси-неси-неси-н-н-н!..
- Капитон Иваныч! Что ж это вы говорите?.. Ради субботы-то хоть снизойдите! Ведь посмотрите вы на эту лузгу, издыхают! А вам все годится... Четыре целковых! он в работе шесть стоит... Это я вам истинную правду говорю... Капитон Иваныч?..
- Клади! Пес с тобой!
Прохор Порфирыч получает деньги и, отделив себе что следует и даже что вовсе не следует, собирается уйти.
- Погоди, - говорит хозяин, - мы с тобой, того...
- Слушаю-с, я сию минуту...
Радостно приветствуют своего избавителя неумелые люди.
И потом так рассуждают:
- Экой у этого Прохора ум, братцы мои!
- Чево это?
- Я говорю, у Прохора ума: страсть!
- О-о! У него ума страсть!
Мастеровые медленно разбредаются в разные стороны.
- Прощай!
- Прощай! до свидания... Ты куда?
- Домой. А ты?
- Я-то? Я, брат, домой... довольно!
Но медленность в походке, остановки и размышления над трехрублевой бумажкой, совершающиеся на каждых двух шагах, весьма ясно рисуют борьбу добра и зла, происходящую в душе мастеровых. При этом добро является в фигуре развале иной избы, в которой на трехрублевую бумажку почти невозможно получить ни единой крупицы радости, настоятельно необходимой в настоящую минуту; а зло - в форме кабака, где означенная бумажка может сделать чудеса.
и скоро только что расставшиеся приятели с громким смехом встречаются у стойки кабака "Канавки".
К ночи над городом нависла большая туча, и пошел тихий теплый летний дождь... Улицы были совершенно пустынны; нигде ни огонька; ярко горели только кабаки и харчевни.
В "Канавке" были растворены окна; из них, вместе с криками и звоном стекла, лились на улицу яркие полосы света и удушливый воздух, раскаленный плитою, на которой клокотали пятикопеечные пироги и селянки; в отдаленной комнате неистово играла шарманка, и огромный бубен ежеминутно и как-то тяжело охал под напором ядреного пальца севастопольского героя. Ближе, среди хохота, раздававшегося с неудержимою силою, по временам шло пение. Какой-то тощий портной, оцивилизовавший свой почти прародительский костюм разорванным до воротника сюртуком, пел песенку про вольника [Человек, охотой идущий в солдаты], приправляя ее некоторыми жестами. Прежде всего он сделал грустную физиономию, изображая собой старуху, мать вольника, прижал руку к щеке и, всхлипывая, тянул:
Да и что-о же ты, ди-и-тятко
Будешь тама наси-и-ти?
Тут певец вдруг встрепенулся и с отчаянным ухарством и присядкой торопливо запел:
М-ма-минька - сертучки, - ох!
Сударынька - сертучки, - ох!
Пус-с-кай сертучки-и!
Ну что ж? сертучки-и!
Носить буд-ду сер-ртучки-и!
Прохор Порфирыч, щедро упитанный Капитоном Иванычем, нетвердыми шагами возвращался домой и, вследствие непроходимой грязи, растворившейся в Растеряевой улице, поминутно поскользался на глинистой тропинке и хватался рукою за забор
- Эт-то кто такой?.. - вскрикнул он, натыкаясь на что-то живое...
- Да что, друг, шапки никак не сыщу...
- Кто ты такой?
- Я, брат, не здешний. Никак, провалиться, не сыщу этого демона, шапки...
- Что же ты, леший, безо время шатаешься?
- Да все, друг, теплого места ищу, которое ежели бы место, иной раз, сухое...
- Смотри, не попади в теплое-то!
- Я сам, братец, так полагаю... Надо быть, попадешь...
во-во-во... Ах ты, анафема! вот она, шельма... ишь! Запотела!
Прохор Порфирыч пробирается далее... Усилившийся, но такой же тихий дождик чуть-чуть шумит в листьях дерев.
Совсем темно.
У одних ворот возится с лошадью пьяный извозчик; в темноте он растерял вожжи; лошадь переступила через оглоблю и, подаваясь назад, подвернула передние колеса под дырявые и изломанные дрожки, которые вследствие этого свалились набок.
- Тпр-р... Тпр! - ласково говорит извозчик, засев по колено в грязь и отыскивая во тьме лошадиную морду. - Тпр-р-рю... Тр-р... Нич-чего!.. Тр-р... Милая!
Прохор Порфирыч, видя беспомощное положение хмельного человека, хотел было сначала посоветовать ему постучись, мол. Хотел потом сам постучаться, но раздумал... "Шут их возьми!" И заключил размышлениями о том, какой человек свинья, ибо завсегда рад облопаться и насчет водки не имеет меры...
Извозчик все копошился в грязи. Лошадь поминутно шлепала в грязь переступившею ногою. Дрожки скрипели.
В непроницаемо темных сенях избы Прохора Порфирыча стояла Глафира и подмастерье. От Кривоногова отдавало вином.
- ...Это разве возможно, - шептал он над самым ухом Глафиры, - извольте послушать. "Хочу в маскарад, ты пьяница, немытая мочалка, вонючая рогожа". - "Я?" - "Ты..." - "Изволь! Ступай с богом". - "В лучшем костюме!" - "Сделайте вашу милость..." - "Я благородная! ты харя!" - "Как вам будет угодно: на бал - на бал, харя - харя! как ваша душа желает..." Дверью хлоп, ушла... Потом, того, слышу, с офицерами... Доброго здоровья!.. Это как же?
Вопросительное молчание. Глафира вздыхает.
- Или, - говорит Кривоногое снова, - как вам покажется... Повенчались мы с ней; все как следует: гости, шанпанское (околеть, было-с!). Отходим в спальню: как есть муж и жена... Я... Ну, она же, например: "Прочь отсюда... тварь!.."
Благородно? Или как, по-вашему?..
Опять молчание.
- Ну, и валялся, как пес, у порога... "Вон отсюда!" И уйдешь в кухню... Это жизнь?
Шум дождя начинал слышаться яснее среди безмолвия улицы. Около повалившихся дрожек и спутавшейся лошади возился другой извозчик, уже сам хозяин квартиры и лошади, с фонарем в руках. Он сердито дергал лошадь за узду и злобно кричал: "Ног-гу! н-но!" Слышалось ярое хлясканье кнутом об лошадиную морду. Лошадь билась. Извозчик торопливо и сердито бормотал:
- Пр-р-апоица!.. Мало ты учен?.. Ж-животное! Н-но!
И снова свист кнута...
- Кум! - глухо говорил пьяный извозчик, скрывшись гдето в темноте.
- Право, ненасытная утроба!.. Как ни бьется, как ни бьется, а уж к ночи готов! Па-адлец ты эдакой!..
- Кум! - сонно бормотал пьяный.
Извозчик с фонарем молча возился около дрожек. Сальный огарок в фонаре разливал тусклый свет на небольшое расстояние кругом, отчего три большие осины, кучей столпившиеся за забором и слегка освещенные снизу, уходили в темноту своими вершинами и казались бесконечными.
Отворив окно, Прохор Порфирыч присел к окну с папироской; хмельная голова его клонилась на грудь. С крыши лил дождь; где-то вдали с легким гулом вода била в пустую еще кадушку.
Лил дождь.
- Ка-ар-ра-у-у-ул! - бушевало где-то далеко.