(Из чиновничьего быта)
Была осень. По небу бродили сероватые тучи и медленно сыпали на мокрую и грязную землю хлопья рыхлого снега.
У растворенных ворот одного небольшого домика в три окна стояло два чиновника, держа друг друга за руки.
- А то зайдемте, Семен Кузьмич, - говорил один из них, в старой шинели, надетой в рукава, с отвисшей из-под капюшона коленкоровой подкладкой.
- Да уж заходить ли? - в раздумье проговорил другой.
- Что там! эва! Заходите - да и только. Право, по одной пропустить истинно приятно!
- Разве по одной?
- Ей-богу; у меня есть этакая особенная... Пойдемте-ко!
- Ну-ну так и быть уж!
И они пошли.
Скоро они вошли в небольшую комнатку. В углу горела лампадка перед образом в большом красном киоте, на котором до самого потолка громоздились просфоры в бумажках, расписанные яйца и другие подобные предметы. По полу расстилались чистые половики, у стен чинно разместилось несколько старых кресел с круглыми спинками.
- Прошу покорно! - сказал хозяин и, наскоро сотворив крестное знамение, направился в чайную.
В это время в соседней комнате на столе кипел самовар. Старшая дочь хозяина, девушка лет семнадцати, разливала чай; мать ее, старушка, сидела тут же. На пороге показался отец.
- Ты с кем это? - спросила жена.
- С Семеном Кузьмичом. Чайку нам дайте да свечу! Поскорее!.. Эй ты, Марфа! - крикнул он горничной, - свечу неси.
- Сейчас принесет, - проговорила жена. - Что это долго так нынче? - прибавила она.
- Да, таки долговато... Ирмосы тянули-тянули. Я думал, и конца не будет...
Проговорив это, муж хотел было удалиться, но какая-то тайна, очевидно, мучила его. Нерешительно подвигаясь к двери, он потирал кулаком спину и необыкновенно тихо заговорил:
- Поясница что-то...
- Опять, небось, распахнулся на паперти?
- Нет... О-ох!.. Как ломит! О-ой!.. Ты бы нам дала по рюмочке, да закусить чего-нибудь.
- Ну что закусочки? Мелет, не знает что!
- Нет, знаю!..
- А ты, сделай милость, молчи... Во сто тысяч раз лучше это будет.
- Что молчи-то? И так все молчу. Совсем дурашная какая-то стала.
- И была-то не больно - тово! Дура дурой и была-то! - бесцеремонно заметил супруг и вошел в залу, аккуратно притворив за собою дверь.
Гость молчал. Молчал и хозяин.
- Намедни у Еноховых "вечную кликали", - наконец проговорил гость.
- А! Сорокоуст? - спросил хозяин.
- Сорокоуст-с.
- Это когда?
- Третьего дня.
- Да-да-да. А мы с Емельяном Иванычем были у Селезневых на перепутье.
- Что же, как? - с любопытством спросил гость.
- Хорошо. Признаться, до такой степени, что именно - еле-еле...
- Хе-хе-хе-хе.
- Никольский, Егор Егорыч, знаете? так тот все просил, чтоб его в колодезь опустили в бадье.
- Зачем же?
- Уж и, ей-богу, даже совершенно не могу вам определить этого...
Хозяин и гость дружно засмеялись.
Из соседней комнаты показалась горничная с подносом, на котором помещались графин водки и тарелка с кусками белого хлеба. Приятели выпили.
- Кто там? - спросил хозяин.
- Это я-с!
- Кто это-с? - полюбопытствовал гость.
Гость оправился.
Вошел молодой человек, лет под тридцать, с примасленными волосами и лоснившимся лицом, выражавшим высокое смирение.
- Где был? - спросил отец.
- В Крестовой-с, - подходя к родительской ручке и потом свидетельствуя почтение гостю, произнес сынок.
- Сяду-с.
- Водки хочешь?
- Не пью-с.
- Ну что ж, много народу было?
- Там ведь постоянно большое стечение, - вмешался гость.
- То есть яблоку негде упасть, - с умилением добавил сын.
- А-а-а!..
- Да-с. Нынче архиерейские певчие пели двухорнос "Слава в вышних", Бортнянского сочинение. Басы, я вам, тятенька, скажу, просто на стену лезли!
- И как глотки целы, подумаешь? - произнес сын и задумался.
Подали чай.
- Саня! - крикнул отец, - нет ли там ромцу?
В соседней комнате мать и дочь встрепенулись.
- Рому спрашивают, - отвечала дочь.
- Нету рому, - приотворив двери в зало, проговорила дочь.
- Ну, нет ли наливочки какой? Поищите там...
- Слышала, - отвечала с горечью та.
- Я к маменьке пойду-с? - вопросительно произнес сын.
- Поди!
- Вот подите же, человек вышел, - проговорил отец, кивнув головой на удалявшегося сына, - а я, признаться, совсем! не ожидал.
- Именно говорю: опасался, не ожидал. Да я вам что скажу, - ближе придвигаясь к столу, произнес хозяин: - он было меня со свету сжил!
Хозяин вопросительно смотрел на гостя.
- Он какие со мной штуки делал: определил я его на службу прямо из училища. Учился он хорошо: из закона пять, и из других там... тоже слава богу! И начальники, случалось, ежели спросишь: как мол? - тоже все говорят: "Слава, мол, богу!"... Ну, думаем с женой: "Слава тебе, господи!" И вообще по науке, чистописание или что - не пожалуюсь! Ну только был этакой вялый, дробный. Думаю себе: придется кормить ни за что. Поместил его в свой стол. Только что же? Раз в именины приносит мне чашку. "Вот, говорит, тятенька, прошу принять посильный дар". - "Это ладно, говорю, где ты деньги-то взял?" - "Посильные, говорит, труды". И замялся. Ну я понял, порадовался, авось, думаю, облегчит бремя родительское. Почему же не брать хоть за справку или там за что? Бери! Ну хорошо; только что дальше! Приехал к нам гурьевский мужик. Вот стоим мы с ним в палатском коридоре и говорим промежду себя. Гляжу, мимо сынок идет, посмотрел так-то на нас и пошел. Немного погодя и я тоже пошел. Через час никак иду к этому самому мужику, авось, думаю себе, что-нибудь перепадет, - гляжу: навстречу сын. "Ты куда?" - "Никуда-с, говорит. А вы не к гурьевскому мужику?" - "Тебе на что?" - "Так-с. Если к нему, так не ходите-с: я получил". Как сказал он мне: "я получил", так я и обомлел. Как? у отца? сын? перебивать? "Ты как же, говорю, смел это сделать?" - "Виноват!" говорит. "Сколько же, говорю, ты, мошенник, взял?" - "Рубль сорок", говорит. "Подай, стервяк ты эдакой!" - "Тятенька!" говорит, и заплакал: жалко стало! Отодрал я его тут за виски, говорю: "Не перебивай! Сам собой как знаешь, а у отца ни-ни-ни! Помни: чти отца твоего!" Ну-с хорошо, прошло никак дня два. Опять такая штука; немного погодя - другая. И пошло-о-о! Верите ли, никак месяц домой с пустыми руками приходил. Да что ж это, думаю наконец, ведь этак, прости господи, и без куска хлеба не долго остаться? Что он меня, аспид эдакой, заморить, что ли, хочет? Не вытерпел: призываю, говорю: "Убирайся из нашей палаты во"!" - "За что же?" говорит. "За то, что я тебя видеть не могу. С глаз долой!" - "Тятенька, помилуйте!" - "Что миловать? говорю. Ну вот, говорю, ты скажи-ка мне, что ты меня с голоду хочешь уморить, что ли?" - "Помилуйте, тятенька, как можно!" - "Ну и убирайся, говорю, подавай просьбу за болезнию". - "Да, тятенька, говорит, я здесь обжился". Я так и обомлел! "Да мерзавец же ты! Я здесь сижу тридцать пять лет, три дюжины стульев под собой просидел: все это мне известно!" - "И мне, говорит, известно". Измучился я. "Да бери ты, говорю, где хочешь, только не препятствуй мне. Не мешайся в мои-то дела!.. Не мути моего покою! Что ты, как бес, между ног бросаешься! В дураки меня не ставь!" Нет, да и полно!- вымолвил хозяин, разводя руками, и понюхал табачку.
Гость все время выражал в лице своем удивление, качал головой, безмолвно раскрывал рот и опять качал головой.
"Нет, говорит, мне здесь спокойно. Я, говорит, обжился". Что делать? Подумал, подумал, да и махнул просьбу "нашему", что, мол, будучи тесним беспрерывно своим единокровным сыном, я прибегаю к позлащенным мудростию стопам вашего превосходительства, омочая оные старческими слезами, ну и прочее, и прошу выгнать вон. Выгнали! Не вижу год. Раз как-то в соборе на страстной гляжу: стоит в шубе. Енотовая славная шуба! Я ничего, ни-ни-ни... Начали выходить, гляжу это с паперти, подают ему дрожки. "Ну, думаю, авось и на новом обжился". Немного погодя слышу-послышу - в чиновники особых поручений в слободы раскольничьи назначен. Н-н-ну, думаю!
И хозяин и гость разом выразили удивление подвигам молодого чиновника.
- Никак через месяц на конной, вижу, жеребца торгует, к лесу приценяется. Раз как-то сижу я дома, от ранней пришел, подают записку от кого-то. Читаю: "Милостивый государь тятенька!" А! думаю... "Долго и напряженно думал я, как вас назвать, наконец называю тятенька". Посмотрел вниз, подписано: "Сын ваш такой-то". Читаю далее, просит прощения. Подумал я: что мне злиться? Взял и пишу: "Сын! когда ты меня называешь тятенькою, то я тебя сыном моим называю", подписался: "Отец", и послал. Прилетел сам, увез меня к себе. Гляжу: барином живет. Дамочка какая-то ходит. "Кто, говорю, такая?" - "А это", говорит и, знаете, замялся. Ну я смекнул - кто такая, усмехнулся, говорю: "Ничего", успокоил его, говорю: "Все мы грешны".
Гость осклабился.
- Угостил он меня тут обедом. Славный был обед: разварная стерлядь, вершков в пятнадцать, а то и весь аршин. Да-а-а! Ну и выпили мы тут. Разгорячившись, я подзываю его метрессу и даю ей полтинник. Обиделся ведь!
- Обиделся! "Тятенька, говорит, неужели же я, говорит, не могу удовлетворить моему греховному поступку?.." Хе-хе-хе!
Гость гоже залился смехом, но потом крепко вздохнул и, грустно покачивая головою, произнес:
- Ох, детки, детки! Что горя-то с ними перенесешь! У меня тоже существует сынок. Только, я вам скажу, поискать да поискать, а такого животного навряд ли где сыскать можно.
Гость раздул ноздри и, выпучив глаза, уставился на хозяина.
"Чего это ты, говорю, молчишь?" - "Ничего". Я как тресну по роже.
"Вот тебе, говорю, ничего: будешь знать, как родителю отвечать". Не пронялся же! Раз встаем из-за стола, не перекрестился! Говорю: "Почему ты не перекрестился?" - "Я, говорит, так хочу". - "А я, говорю, тебя изувечу". - "И я тебя, говорит, изувечу..." - "Да я - отец!?" - "А я, говорит, сын!" Я ему прямо в волоса! Уж трепал, трепал! - ибо сил моих более нехватило... терпеть! - Где стерпеть!
Часа через два с крыльца сходил, еле держась на ногах, гость. Хозяин тут же стоял со свечой, покачиваясь из стороны в сторону; его за рукав придерживала дочь. И хозяин и гость что-то бормотали, но что именно, разобрать было трудно.
На дворе была темь.