|
Первый поезд гремит по новым рельсам, оставляя за собой всеобщий испуг простых деревенских людей, и клубы дыма, который долго копошится среди придорожных лугов или комом застревает в густых ветвях леса.
Говор и шум наполняет вагон третьего класса; но среди этого шума и говора самый крикливый голос, самая смелая речь принадлежит Михаилу Иванычу, который переживает поистине счастливейшие минуты. По мере того как родной город остается все дальше и дальше, планы насчет Петербурга, насчет дел, которые должны быть сделаны в нем, получают все большую прочность и широту и заставляют Михаила Иваныча заламывать картуз на ухо, подпирать рукою бок и разрумянивать свои впалые, худые и черные щеки посредством буфетов, не забывая поминутно предъявлять права человека, который никого не грабил и не грабит.
Во всех проявлениях Михаилом Иванычем его прав и надежд принимал весьма ревностное участие некоторый сильно подгулявший мужик, завербованный им в поклонники чуть ли не с первой станции. Этот человек всегда выказывал полную охоту заорать на весь вагон о справедливости того, что говорит Михаил Иваныч.
- Ай нам на пятачок-то выпить нельзя? - обращается к нему Михаил Иваныч, когда поезд подходит к станции. - Василей! Неушто не разрешают нам, мужикам, этого? а? Вася?.. А не будет ли мужик-то почище?..
- Почище, брат! - зевает поклонник. - Почище!
- А? Вася? - продолжает Михаил Иваныч, обнявшись с мужиком и подходя к буфету: - дозволяют мужикам буфету? Как ты думаешь? за свои, примерно, деньги, примерно, ежели бутенброту мужикам бы? а?
- Бутенброту! - грозно восклицает мужик, вламываясь в толпу у буфета, но, увидав господ, пугается, снимает шапку и бурчит:- Дозвольте бутенброту, васкбродь!..
Михаил Иваныч обижен таким поступком мужика и долго ругает его за малодушие.
- За свои деньги да оробел! - укоризненно говорит он, отойдя от него в сторону. - И дурак ты, сиволдай!..
- Голубчик! - умиленно разевая лохматый рот, винится мужик. - Милашка!..
- Ай у них деньги-то ценнее наших? Свинья ты, сволочь!..
Мужик шатается и смотрит в землю, оставив без внимания собственную бороду и усы, которые носят обильные следы позорно добытого бутерброда. Он виноват и готов чем угодно искупить свою вину.
Случаи к такому искуплению представляются часто, поминутно, ибо Михаил Иваныч тоже поминутно делает публичные представления своих планов или прав, так как и к этому тоже случаев довольно.
Какая-то барыня заняла два места, ест сладкий пирожок и презрительным тоном рассказывает соседу барину о том, что она никогда не ездила в третьем классе; что быть с мужиками она не привыкла, потому что она выросла в знатном семействе, за ней ухаживали генералы, у ней был очаровательный голос. Как она пела!..
Этого достаточно, чтобы провинившийся мужик понадобился Михаилу Иванычу.
- Вася! Спой! Мужицкую...
- Громыхни, друг! Вот барыня тоже очень хорошо поет! Спой! Нашу! Чего?
- Нашу! Э-а-ах да-а...
Мужик разевал рот и горло во всю мочь.
- Кондуктор! кондуктор! - кричат барин и барыня.
- Кондуктор!- тоже вопиет Михаил Иваныч. - Пожалуйте! Разберите дело!..
- Что такое? - спрашивает прибежавший кондуктор.
- Помилуйте! Пьяный мужик кричит бог знает что! Сил нет!
- Он запел! - вступается Михаил Иваныч. - Мы по-своему, по-мужицки поем; ежели вам угодно, вы по-господски спойте. Чего же-с? Громыхните ваше пение... а мы наше... Господин кондуктор! Так я говорю? Где об эфтом вывешено, чтобы не петь мужикам?..
- Пожалуйте во второй класс! - прибавляет Михаил Иваныч от себя. - Пожалуйте!..
- Па-ажжальте!.. - бурчит мужик.
- Там вам не будет беспокойства... а тут мужики, дураки... Через них вы получаете ваш вред. Потому мы горластые, ровно черти... Вась! Громыхни-ко!..
- Э-о-а-а...
- Что орешь, дурак! - вмешивается какая-то новая фигура, и тоже из мужиков. - Барыня сладкие пирожки кушает, а ты орешь?
- Сладкие? - перебивает Михаил Иваныч. - Василий! Чуешь?.. Попробовать мужикам сладкого! Али мы не люди?.. Почему нам сахарного не отведать? Пирожник!..
- Эй!.. Пирожник!.. - вторит мужик.
- Давай мужикам сахарного на пятачок!.. Барыня! Почем платили?
- Кондуктор! - кричит Михаил Иваныч и мужик вместе. - К разбору пожалуйте!
"не вывешено объявления насчет того, чтобы не спрашивать - почем пирожки". Многочисленность и быстрота побед до такой степени переполняют гордостью душу Михаила Иваныча, что унять его от беспрерывных предъявлений прав решительно нет никакой возможности.
- Позвольте вас просить! - упрашивает его, наконец, кондуктор. - Сделайте одолжение, прекратите пение!
- Не вывешшшен!.. - начинает дебоширничать мужик; но Михаил Иваныч немедленно зажимает ему рот рукою и говорит:
"Сделайте одолжение", "будьте так добры", это другое дело!.. Это, брат, другого калибру!.. Извольте, с охотой!..
И у буфета следующей станции можно снова видеть фигуры мужика и Михаила Иваныча.
- Вася! Милый! - говорит Михаил Иваныч, стараясь глядеть прямо в осоловелые от водки глаза мужика. - Чуял, что ли?.. "Вы...", "сделайте милость", ну не по скуле же!.. Понимай-кось!..
- Гол-лубчик! - лопочет мужик, обнимая Михаила Иваныча за шею и хороня на его груди бессильную, хмельную голову...
Так Михаил Иваныч проводит время в дороге, и мы не будем утомлять внимание читателя подробным изображением его путешествия до Петербурга, так как, помимо вышеприведенных сцен, повторявшихся почти на каждой станции, с ним не произошло ничего существенно нового и любопытного. Приятное, расположение духа продолжалось у него всю дорогу, несмотря на то, что мужик, его компаньон и поклонник, на одной из подмосковных станций покинул поезд, причем борода его, усеянная окусками сахарных пирожков и бутербродов, долгое время, в виду всех пассажиров, находилась в рассвирепевших руках разозленной жены, встретившей его на платформе. Исчезновение такого соратника не уменьшило торжества Михаила Иваныча и не делало его одиноким, так как каждую минуту на место его могло выступить вдвое большее число соратников из той же простонародной публики. Помимо всего этого, не было также недостатка и в возможности предъявить эти права. Поминутно Михаилу Иванычу говорили: "позвольте пройти", "прошу вас", "позвольте закурить", "извините". Эти и другие выражения заставили его считать себя не завалящей тряпкой, не собакой, а действительно настоящим человеком, которого не бьют по скуле. Эти случаи поглощали все внимание Михаила Иваныча во время дороги, так что новизна городов, через которые он проезжал, не оставила в нем особенно обильных впечатлений. Шумная и разнохарактерная картина Москвы дала ему только возможность заметить, что здесь всё на французский лад. Попросил он квасу на копейку, его тотчас же спросили: "Вам французского?" Шел мясными рядами и на вывеске увидел золотых поросят с золотою надписью внизу, тоже по-французски, как об этом объявил ему мясник, стоявший на тротуаре в окровавленном фартуке, и певший басом: "Благоденственное и мирное житие". И более не было никаких наблюдений насчет Москвы, ибо, во-первых, извозчики называли Михаила Иваныча "ваше сиятельство", а во-вторых - московский будочник, с револьвером и громадными усами, смутившими было робкого Михаила Иваныча, сказал ему весьма любезно:
Всего этого было слишком много для запуганной души простого человека, и одного этого случая уже достаточно для того, чтобы не любоваться Кремлем, Иваном Великим, Царем-пушкой, а прямо пойти в кабак и выпить в приятной компании веселых друзей.
Вид Петербурга, к которому обыкновенно поезд подходит долго и тихо, громыхая цепями и колесами на беспрестанных переводах рельс, несколько смутил было бодрый дух Михаила Иваныча. Длинные казармы с тысячами окон, бесконечные кладбища, громадные голые стены домов с белыми траурными полосами на местах печных труб - все это было так велико, незнакомо и грозно, что сердце его стало как-то тревожно биться и замирать, особливо когда поезд стал входить в темную арку дебаркадера, весьма похожую на разинутую страшную пасть, глотающую вагоны, словно куски, фаршированные людьми, и отправляющую их в такой бездонный желудок, каков Петербург. Наконец самая близость этого Петербурга, влекущего к себе такое множество настрадавшегося в провинциальной глуши народа, того самого Петербурга, о котором грезят тысячи захолустий, как о чем-то неземном, и который теперь в двух шагах, и тревожный, непонятный простому человеку шум которого уже доносится в вагонные окна, - все это испугало Михаила Ивановича, заставило похолодеть и отрезвило.
Но если мы через полчаса после прихода поезда отправимся в одну из множества харчевен, усеивающих собою берег узкой и грязной Лиговки, то мы будем иметь случай снова видеть Михаила Иваныча в его прежнем и даже еще более приятном расположении духа.
- Нам это дорого! - говорит он, ударяя себя кулаком в грудь, и тотчас же выпивает залпом стакан пива, который наливает ему петербургский джентльмен-городовой. - Благодарим вас - вот как! - что вы не обидели нас, простых людей! Ну, толкони я ежели бы в наших, в подлых местах кого-нибудь этак-то узелком-то?.. - продолжает Михаил Иваныч, поднимая с полу свой крошечный узелок, и, швырнув его, вопиет: - ведь замучили бы! "Мужик! как смеешь..."
- Замучили бы-ы! Милый человек! Позвольте вам сказать, почему нам дорого! Потому, что мы в наших местах совершенно измучены разною бестолочью... Потому мучение! Да как же-с?.. Помилуйте!.. Почему я не покорствовал?
- Самой собой, - говорил городовой. - Потому глупость в провинции большая... В эфтом случае. Ну, в нашей стороне мы дозволяем человеку... С чего же?.. Ну, чтобы по распределению выходило - только всего... У нас все распределено: ежели вас в одном месте повреждают, то в другом вам делают починку; выхватили вам руку на Невском, а лечить повезут на Обухов пришпект. Распорядок повсеместно... Выздоровел, иди опять на Невский, запрету не будет... Хочешь - иди в кабак. Только чтобы с вежливостью... Вот!
Такие поощрения со стороны городового, в лице которого простосердечный Михаил Иваныч видел представителя самого Петербурга, помимо того, что заставили его поставить в виде угощения Петербургу дюжину пива, развязали язык его до самых жарких излияний жизни простого человека, до самого подробнейшего изложения всех причин непокорства и всех планов насчет хлопот, при содействии Василия Андреича и Максима Петровича, словом, до того, что сам городовой потребовал новую дюжину пива уже на свой счет и вместе с тем предложил Михаилу Иванычу самую верную и прочную дружбу.
При содействии нового друга Михаил Иваныч в тот же вечер, вместе со своим узелком, был помещен в одном из громадных домов Ямской, населенных столичным сбродом; как друга, его поместили где-то в хозяйской кухне, за ширмами, просили внимательно заботиться об нем и оказывать всякое почтение, ибо этот человек "для нас дорог", как объяснил городовой хозяйке.
И Михаил Иваныч, сморенный и обессиленный дорогой, пивом и рядом радостных триумфов, глубоким сном заснул в душной и жаркой кухне, не слыша, что кругом его за тонкими перегородками шумят и ругаются пьяные люди, звенят деньги среди игроков в трынку, поют пьяные женщины, и не предчувствуя, что этим глубоким сном оканчиваются все его триумфы и победы, все его счастье и вся его гордость.