|
"С появлением Ивана разговоры у печки сделались гораздо продолжительнее, так как к тоскливым жалобам хромоногого солдата на свою семейную каторгу присоединились жалобы Ивана. И хотя несчастия последнего несколько разнились от несчастий солдата, но они сделались дружными собеседниками, благодаря тому, что Иван, подобно солдату, тоже хотел собраться да "шепнуть государю императору словечка два", и еще благодаря тому, что Ивану, познакомившемуся с делами хромого, была полная возможность излить свою ненависть на собственную жену, которую он ненавидел.
- Я, брат, знаю их, каковы они, жены-то наши! - хрипел Иван, сидя на полу у печки против солдата. - Они ловки нашего брата в землю по самую по шею забивать! Ты у меня спроси-и: что я был и что стал?
- Да уж что!
- Да-а! Знаешь Константинова, Петра?
- Ну?
- Ну первый маляр по губернии? Пять домов?
- Ну?
- Ну я его по щекам бил!
Сказав это, Иван торжественно замолкает, сверкая на нас глазами.
- Я своими ручками бил его по морде! Ученик он мой был, видишь вот! Поди спроси у него: сколько, мол, раз Иван Лазарев вам голову прошибал? Поди! - что он тебе скажет? А теперь я сам у него копеечки напрошусь! Он - миллионщик, а я... Вот они бабы-то!
Солдат вздыхает.
- У меня тридцать человек рабочих пикнуть не смели! У меня... ах! Ах, бож-же мой! - вдруг обрывая гневную речь, как бы от сильной боли хватаясь за ухо, стонет Иван. - А-ах, как завы-ыл!..
- Кто? кто такой?
- Да кто же?.. Пошел из-за спины, завы-ыл, завыл так, альни под сердце подвернуло! Ах, боже милостивый!
- Да это ветер! что ты? - успокоивал солдат.
Несмотря на добродушие солдата, несмотря на его полное понимание невозможности поправить что-нибудь в своем положении, открытая вражда Ивана к жене, подкрепляемая аргументами, подобными вышеприведенным, действовала на солдата весьма странным образом.
- Да что ж, ей-богу, - стал поговаривать он, - терпишь, терпишь... Сегодня вот опять вломился: "посылай!"
- Ермолка, что ль? - спрашивал Иван.
- Стало, он!
- По шее его! Больше ничего, одно! Дуй, как собаку!.. - советовал Иван гневно.
- Да что же в самом деле? Мне тоже требуется свой покой, право, ей-богу! "Ты, Ермолай, хушь бы подумал, говорю, ведь и ты тоже, чай, будешь на суде-то?.." - "Посылай!.." - только и слов... И жена: "Пошли, Филиппушка, нам, пропащиим!" Уж я посылал, посылал...
- Ловки они нашего брата разорять, собаки... Огреть хорошенько - да и сказ!
- Да что в самом деле! - как-то неопределенно произносил солдат, обращаясь ко мне и не то жалуясь, не то соглашаясь.
В таких разговорах мы проводили время, ожидая, не получшает ли нам всем, не перестанет ли непогода, не начнутся ли выборы. Ни того, ни другого, ни третьего покуда не случилось; только история господского сюртука, изображаемая хромым солдатом, выяснялась все более и более, делаясь от этого необыкновенно мучительной. Однажды, в бессонную ночь, поднявшись к окну за табаком, я случайно увидел Ермолая, который прошел под моим окном по грязи, без шапки, с растрепанными по ветру волосами и распоясанной рубахой. Он шел медленно и считал на ладони медные деньги... Вслед за ним проплелась, завернувшись с головой в рваную свиту, сгорбленная и, судя по походке, крайне изможденная жена солдата; она плелась босиком, хромая на одну ногу, обвязанную грязной тряпкой, и, повидимому, шла, куда глаза глядят. После этой сцены мне было весьма, тяжело слушать негодующие вопросы солдата вроде: "Да что ж в самом деле?", как бы грозившие чем-то этой, замученной женщине. Но благодаря простодушию и доброте солдата, низводившим этот вопрос только до степени глубокого вздоха, никто из нас троих не предполагал, что из этого что-нибудь выйдет.
А между тем это "что-нибудь" вышло, и подзадоривания Иваном солдата разрешились совершенно неожиданно.
Однажды, занимаясь в школе, я слышал, как хромой солдат вошел в мою комнату, толковал довольно громко о чем-то с Иваном и потом ушел куда-то вместе с ним: в последнее время солдат охотно водил Ивана в кабачок выпить рюмочку, и возвращались они скоро, боясь рассердить барыню; но в этот раз пропали на целый день.
Господский кучер, принесший мне обед вместо Ивана, на расспросы о нем объявил, что он вместе с хромым солдатом погнался куда-то за ворами.
- За какими ворами?
- Да за Ермолкой, за полюбовником жениным. В прошлую ночь ночевал он у них... Ну и стянул, увместях с Феколкой, деньги солдатские... Руп, что ли то... И ушли вместе с бабой куды-сь... Надо быть, на прощоновские колодези... Солдат-то хватился поутру, ан денег нет, а они с бабой ушли! Ну и погнал вдогонку. Да что, глупый совсем старик! Куды ему отнять? Это его Ванька поджег, он бы сам ни вовек - куда ему! А они, вашскбродие, в кабаке сначала зарядились, солдат-то накатился, боже мой, как! Мужика нанял - во весь дух!.. Барыня им попались - в город ехали, так даже очень удивились этому, что такое со стариком? Ей-богу-с!
Это известие весьма удивило меня.
- И стоит за этакой сволочью гнаться! На его месте я бы сам ей руп дал: иди, любезная, право. Что за такой, за паскудиной таскаться? Известная потаскуха, бродяга... Пирожное еще будет, ваше благородие!
Долго просидел я в этот вечер у Ивана Николаича и когда воротился, то нашел Ивана мертвецки пьяным. Он был весь в грязи и валялся в передней без чувств; рубаха его была изорвана, а лицо и руки покрыты ссадинами и синяками. Мне просто страшно сделалось в компании с ним. Очевидно, что было большое пьянство, большая драка, разыгралось какое-то невероятное буйство, в котором сорвано множество обид и огорчений.
Ранним утром, чуть свет, я был разбужен торопливым и нетерпеливым стуком в дверь, разбудившим даже Ивана.
В передней застучала деревяшка солдата.
- Эко грохаешь! - хрипел Иван; но солдат ему не отвечал и прямо вошел ко мне.
На нем лица не было.
- Что с тобой?
- В дому не чисто, ваше высокоблагородие! - пролепетал он, вытянувшись в струну и как бы задыхаясь.
- Что такое?
- Очень не чисто, ваше благородие, жена померла!
- Ай померла?- воскликнул Иван в великом испуге.
- Померла! - прошептал солдат. - Ну не очень чисто скончалась... Очень... неаккуратно...
- Да в чем дело? Будет, говори!
Несмотря на испуг и трепет, солдат кое-как объяснил, что вчерашнего числа, после того как они с Иваном "выволокли" жену из прощоновского кабака, солдат привез ее домой, ругая дорогой, говоря ей, что она довела его, старого человека, до того, что он подрался, подрался из-за того, что она обокрала его, нищего, унесла последнее... Жена все молчала. Приехав домой, он взвалил ее на печь и сам лег туда же, предварительно привязав одним концом веревки за дверь, чтобы кто не вошел, а другой конец с пьяных глаз взял с собой на печку, обвязал им женину ногу и крепко держал веревку в руке, чтобы проснуться, когда она побежит. Жениной девчонке, которую тоже ударил несколько раз, он наказал смотреть за мамкой, ежели сам задремлет.
В глухую ночь он слышал пронзительный крик - голос походил на девчонкин, но очнуться не мог, потому что голова "дюже" была тяжела.
- Прочухался под утро, - шептал солдат. - Глянул к полатям... ан она... и веревка эта самая!
- Ах, дело-то не чистое! - хрипел Иван, очнувшись от хмеля. - А-а, братец ты мой!
- Очень не чистое дело!
Все мы помолчали.
- Эх, водочка-а, матушка! - утирая градом полившиеся слезы, говорил солдат: - два раза я от тебя погибель имею, под шапку из-за тебя попал... теперь, может, душу...
- Ах, бедовое дело! - охал Иван. - Девчонка-то что ейная?
- Убегла девчонка!.. Кабы не пьян был, я б окликнул... Она, надо быть, видела, как мать-то... ну и убегла. Как не убечь!
Почему-то мы сочли нужным пойти на место происшествия. В селе уже знали о нем. У дверей изб толпились женщины, закутавшись от дождя свитами. Редкая из них осмелилась подступить к толпе мужчин, обступивших солдатскую избу в глубоком молчании
- Эй! Хромой! - послышалось с солдатского двора, когда мы все трое подходили к нему. - Где ты шатаешься, старый пес? Иди!
Это кричал Ермолай.
- Нашел время шататься! - продолжал он. - Тоже порядок спросят... Надо ее выволочь оттеда, для господ... для воздуха. Эй, ребята! помоги!
Какой-то старичок, на лице которого выражалось полное убеждение, что это дело мирское и его оставить нельзя, отделился из толпы; вместе с хромым солдатом они вошли в избу. Скоро оттуда вылетела на двор веревка.
- Пожалуй что утрафишь в хорошее место из-за этого дела! - толковал Иван в ожидании следствия и сам же отвечал на это: - куда угодно! в Сибири - тоже люди, и рад-радехонек!
Но этот ответ не успокоивал его, да и не один Иван, все село было в величайшей тревоге. Собственно страшен был не суд, не начальство, а та какая-то беспредельная тоска, которая сразу навалилась на всех после этого происшествия. Что-то тяжелое висело над головами всех и не давало покою. По ночам можно было заметить огоньки, чего прежде не было, что бывает, когда грозит туча, несчастие. Солдат два дня стоял на карауле при жене и не показывался, ожидая начальства. Иван не посещал его и, испытывая общий душевный ужас, мучился ночью более обыкновенного.
- Что, ваше благородие! - говорил он, тихонько пробираясь ко мне. - Как ни вертись, а надо быть, что промахнул я им душу-то!.. По совести оказать, чудится мне, что и в другой раз мы с ним торговались... Тут уж он мне: "Что угодно! Не токмо храмы божий, а хушь, говорит, дрова обругай, соглашусь!" Тут-то, должно быть, я и ахнул... Должно быть, что так! Потому и им не из чего звать попусту... Уж ежели кричат: "пойдем", стало быть, что-нибудь есть! Ничего не сделаешь!.. Коли, бог даст, отверчусь от этого дела, надо писать просьбу. Надо!
Наконец всем полегчало: приехало начальство: судебный следователь, лекарь и фельдшер с ящиком анатомических инструментов. Толпа около солдатской избы собралась громадная; на этот раз даже бабы, поодаль от мужиков, образовали довольно порядочную группу. Посреди двора возвышался шалаш, забросанный соломой, под которым лежала покойница. У ворот плетня стояли без шапок солдат и Ермолай, оба застегнувшись на все уцелевшие пуговицы. Трезвое лицо Ермолая было обыкновенное, форменное, солдатское лицо; только разбойничьи глаза его как будто стали меньше; он как-то хитро поглядывал ими и видимо робел... Хромой солдат был уныл и как будто отощал; тем не менее косицы его были приглажены, а когда подошло начальство, то вместе с Ермолаем он совершенно по-солдатски произнес:
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
- Здравствуйте, ребята! - сказал следователь, взглянув на вытянувшегося и бледного солдата. - Староста! Сафрон!
- Староста! Эй! Иди! - гудели в толпе.
- Самоварчик, брат, нельзя ли... а?
- Можно-с!
- Пожалуйста, поскорей... Ступай! Так это твоя жена-то?
- Так точно, ваше высокоблагородие, наша-с! - отвечали Ермолай и солдат вместе.
- Иван Петрович, - перебил лекарь, - скажите, чтоб и яиц всмятку.
- Эй, Сафрон, Сафрон!
такие трагические развязки истории господских сюртуков были для них вещью столь же обыкновенною, как обыкновенны они и в самой действительности. Они уселись на бревнушках и обрубках, достали карандаши, бумагу, велели открыть покойницу, при виде которой толпа шатнулась назад. Лекарь и фельдшер стали приготовлять место для анатомирования, требовали воду, лавку и проч., а судебный следователь понемногу расспрашивал народ.
- Так распутничала? - спрашивал следователь.
- Было-с... - говорил свидетель.
- Точно, ваше благородие... Весьма по глупости своей... Большая была неряха!
- Ты что скажешь?
- Больше ничего-с! Непорядочная была-с покойница...
- Ничем не жаловалась?
- Кто ж ее знает? это надо у баб спросить... Эй, бабы, подь сюда!..
Бабы убежали прочь.
- Сердцем, ваше благородие, жаловалась, - произносит хромой солдат: - схватится так-то и упадет...
- Сердцем? Ну еще не можешь ли что-нибудь сообщить?
- Что ж, ваше благородие? - говорил солдат убитым голосом... - Жили дружно-с... Больше ничего... Что уж!
- Ты кто такой?
- Отставной-с... Что ж, дело божие! Ево воля... Моей причины нету; служил царю чисто - двадцать лет отслужил...
- Да ты сядь, старик, - говорит следователь.
- Постоим, ваше высокородие! - просветляясь от ласкового слова, говорит солдат веселее. - Я двадцать лет стоял-с, привык-с. Во дворцах стаивали...
- Во дворцах? - закуривая папироску, переспрашивает следователь.
- Как же-с! В тиатре тоже и во дворцах. Тут стоишь, дыхания своего не слышишь, не шевельнешься... Однова во дворце задремал, да и уронил ружье, так думал - умру-с!
- Как же можно! - поддакнул Ермолай.
- Как пошло по царским покоям ухать-с, от удара... так!..
- Выволочь ее оттедова прикажете? - вызывается Ермолай.
Покойницу тащат на лавку; солдат помогает нести ее за ногу, Ермолай взял ее подмышки. Проходя мимо следователя и находясь под страхом суда, он желает заслужить у барина и ласково говорит:
- На карауле, вашескбродие, большая строгость! Теперича в Итальянской опере стоишь - ровно железный сделаешься... навзничь прикажете?..
- Клади навзничь.
- Слушаю-с!
- Ты кто такой? - обращается следователь к Ермолаю.
- Бессрочный... Ермолай Семенов.
- Ну ты что?
- Да что ж, ваше высокоблагородие? Что народ-с... Недаром он про нее... Что было, то было! - произносит Ермолай с умышленною ласковостью.
- Распутничала?
- И весьма-с! Что правда, то правда... Утаить нельзя... Поведение имела вредное...
Ермолай взглядывал на хромого, но тот молчал и стоял навытяжку.
Допрос продолжался, и никого виновного, кроме собственной глупости бабы, в ее самовольной кончине не нашлось. Затем покойницу вымерили вдоль и поперек и изобразили все это в аршинах и вершках; развязали тряпки, которыми были обвязаны ее пальцы на руке и на ноге, и узнали, что руку она разбила кирпичом во время поденщины, а ногу зашибла ей скотина во время работы. Слово "работа" стало звучать в устах свидетелей столь же часто, как и "распутство". Все это хотя и не убавляло мнения насчет глупости бабы, но тем не менее было записано, и затем приступлено к анатомированию.
- Десятый час! - говорил доктор фельдшеру.
Скоро слух зрителей был в высшей степени неприятно поражен скрипом пилы по черепу безжизненно мотавшейся головы. И вместе с этим звуком вдруг откуда-то раздался пронзительный краткий детский крик.
- Девочка кричит! - зашумел народ. - Догоните, братцы!.. Уйдет!
- Для начальства-а-а-а-а!..
Несколько человек бросились отыскивать девочку, но не нашли.
Скоро следствие кончилось.
- Проворней, ребятки, проворней! - торопливо моя в ушате руки, говорил фельдшер: - собирай мозги-то... да не руками! Прикинется болеть, дурак!.. Солому возьми в руки, да так с соломой и вали в нутро... Зашьется!.. Все одно - прах!..
Судебный следователь и доктор ушли, не дождавшись фельдшера...
- У твоей жены ожирение сердца, - сказал следователь солдату, уходя: - начальство принимает это в уважение...
- Я похлопочу, нельзя ли будет предать ее земле по христианскому обряду... Не тужи!
- Что уж тужить, вашокобродие? На христианстве благодарим, а что... все одно! Тут мне жить не место...
- Отчего же?
- Сами знаете, место опоганено... Что ж! Не усидишь...
Следователь сказал еще что-то успокоительное и ушел.
- Куда ты, старый хрен, уйдешь? - осторожно подходя к солдату, прохрипел Иван: - много ты с костылем ухватишь?
- Да уж надо! Так ли, сяк ли, а не будет дела на поганом месте...
- Дура-а! - продолжал Иван. - Давай-ко лучше вместе возьмемся... Погляди, как делами зашевелим!
- Ну, а девчонка?..
- Нешто она моя?.. Пущай родители получают... Я сам калека... Да, пожалуй, и девчонка уважит не хуже матки... Ну их!..
- Кабы наша была, - сказал Ермолай: - все-таки нельзя оставить... Будет вам балакать-то... Пойдем, хромой!.. Ночку выстояли, росинки во рту не было... Пойдем!..
Все начали понемногу расходиться.