|
"Осенняя непогода в полном разгаре; уездная нищета еще унылее влачит свои отребья и недуги по грязи и слякоти, вся промоченная до нитки проливными дождями и продрогшая от холодного, беспрерывно ревущего ветра. Не хочется ни выйти, ни взглянуть в окно.
Вечер. Я лежу за перегородкой близ кухни и уже часа два слушаю разговоры Семена Андреича о том, что он намерен перелицевать старое пальто, которое может сойти за новое. Приводятся примеры, когда действительно перелицованные пальто сходили за новые, и т. д. Ветер воет за стеной и царапает ее. Пробовал упираться глазами в стену - не выходит ничего!
В кухню входит человек и, благодаря объяснению кухарки, которая, увидав его, побежала просить у матушки щепотку чаю, оказывается ее дальним родственником.
- Семен Сафроныч! Что это вы в эту пору?.. - удивляется кухарка.
- Ничего не сделаешь, матушка! Моченьки нету! и снизу и сверху - такая страсть идет, не приведи бог! - отряхая армяк, говорит усталым голосом Семен Сафроныч. - Двадцать верст по эдакому мученью обмолотить не больно сладко! - продолжает он, хлопая шапкой не то о притолоку, не то об стену; затем уходит в сени, где долго шаркает сапогами, и возвращается, отдуваясь и кряхтя.
- О боже мой!
- Пешком, што ли, вы?
- Да, пешком, матушка, пешком, что сделаешь-то?
- Что же это вы лошадку-то жалеете?
- О-о, матушка, кабы жалели!.. Нету ее, лошадки-то, пятый день вытребована по казенной части; нету, матушка. Господь ее знает, когда отпустят оттедова! А приказ был такой, чтобы отнюдь не умедлять, поспешать чтобы в город... Ну и пошли пешком.
- Что ж это вас, по какому делу? - суетясь и раздувая самовар, спрашивала кухарка. - Вытребывают вас, али как?
- Вытребывают, кормилица!.. Сказывали, которые тоже из деревень шли по эфтому, по выписке, сказывали, будто караул хотят держать из нас... Ну, а на постоялом дворе так объяснили, будто бы судить, что ли, кого-то.
- За что ж это судить-то?
- Да господь ее знает! Сказывали, будто бабу, что ли-то, какую присуждают к Сибири за ребенка, ну и приумножают... это самое, караулы. Господь ее знает, матушка! Там без нас разберут... Я уж у тебя, кормилица, заночую? Попытай у господ, не будет ли ихней милости на печку мне? Веришь, пришел в чужую сторону, хоть что хошь! Куда пойдешь-то? Иззяб весь... вымок...
- Вот чайку выпьешь, - сказала кухарка.
Гость поблагодарил и, помявшись, прибавил:
- А ты вот что, родная, - чайку, чайку... а ты бы... Нет ли, голубушка, хошь хлебца бы? Попытай у господ, матушка... Перед богом сказать, и дома-то ребятишкам почесть что корки не оставил - верное слово! Стыдно сказать, шли дорогой - побирался, ей-ей! Да покуда чего объявят, так и тут пойдешь по миру ходить, верно тебе говорю!
Гостю дали хлеба и щей. Пока он ел, пока укладывался на печке спать, из запутанных разговоров его я узнал, что человек этот, побиравшийся дорогой и не имеющий угла, где бы приклонить голову, не кто иной, как будущий присяжный заседатель. Под влиянием осени и рева ветра начинает разбирать злость. Закрадывается мысль о том, что действительно ли "дело" - сочувствие к чужим заплатам, и не лучше ли существование Семена Андреича, который вон преспокойно ходит по комнате и повествует о том, что в прошлое воскресенье он не достоял обедни?
- Слышу: "паки, паки преклонше..." Я - марш из церкви, прямо к пирогу, хе-хе! - благовествует он.
Суд, о котором я впервые узнал от кухаркиного гостя, был открыт через несколько дней в первый раз в зале мирового съезда. Публики собралось множество; сзади всех, на каком-то возвышении, помещался Ермаков; он был в шинели, надетой в рукава; лицо его было пьяно и необыкновенно строго. Но внимание мое главным образом приковали присяжные заседатели, почти все оказавшиеся простыми крестьянами. Какой-то длинный и поджарый мещанин, с робкою улыбкой поглядывавший на своих приятелей, сидевших в публике, должен был руководить суждениями гг. присяжных. Взгляды его, бросаемые на товарищей, как бы говорили: "И только история же, ребята, затевается!" На лицах крестьян-присяжных я заметил только уныние и страх. Проходя по комнате, они старались ступать на цыпочках, причем, однако, все-таки оставались лужи таких размеров, что можно было потерять рассудок, особливо если принять в расчет суровые взоры унтера, который как будто хотел сказать: "Эх вы, судьи! вам в свином корыте хрюкать, а не то что касаться к мебели!" Присяжные, видимо, понимали как справедливость суровых взглядов унтера, так и то, что над головами их сию минуту что-то должно разразиться. Упираясь мокрыми бородами в мокрые груди армяков, они стояли пред налоем с опущенными вниз головами, глядя в землю, в то время как отец протоиерей, приготовляясь приводить их к присяге, держал к ним краткое "увещание". Говорю: "увещание", потому что из уст протопопа выходили такие фразы:
- Постыдитесь! - говорил он, потрясая головой. - Неужели вы думаете, что можно безнаказанно лжесвидетельствовать?.. Да! Правда! Пред лицом человеческим ложное слово иногда укрывается, но пред лицом всевышнего - никогда! Ни во веки веков!.. И ежели мы трепещем казни мира сего, то во сколько крат должны мы трепетать грядущего суда господня? Посему заклинаю вас судить по сущей справедливости, но сущей чести, по сущей правде, не ложно, не... (Тут председатель кашлянул.) Целуйте крест!
что и в сей жизни существуют возмездия, а именно...
Тут были объяснены размеры возмездия.
- И поэтому прошу вас судить по чистой совести, говорить только правду; помните, господа, что судьи - вы; что от вашего суда зависит участь человека! Не смущаясь ничем, говорите одну правду и больше ничего. Целуйте крест!
По окончании присяги присяжные пошли к своим местам попрежнему с понуренными головами... Когда в зале настала тишина, с их стороны послышались вздохи.
Вывели подсудимую. Это была рябая, некрасивая женщина лет двадцати трех, со старческим желтым лицом и тусклыми серыми глазами. Она была в коротком арестантском полушубке и держала на руках ребенка, почти грудного, который, увидав сбоку себя блестящий штык, потянулся к нему рукой. Солдат хотел сделать сердитое лицо и уже ощетинил усы, но улыбнулся. Бабу обвиняли в том, что она утопила своего незаконного ребенка. На вопрос: "признает ли она себя виновной?" баба отвечала, что "не признает". В тоне ее голоса и манере не было заметно никакой подделки: не было ни принужденной бодрости, ни заученных со слов адвоката ответов; она качала ребенка, вздыхала и, смотря в землю, покорно слушала показания свидетелей.
- Пошли мы на речку, - рассказывала девушка свидетельница, - пошли на речку прорубь рубить-с... Потому старую прорубь у нас суседние бабы отняли-с...
- Вы говорите только о том, что знаете по делу.
Девушка кашлянула.
- Прорубили прорубь-с, только это я нагнулась - глядь, а там что-то краснеет. Увидала я это и кричу девушкам: "Идите, девушки, на счастье вытащим!.." Стали отдирать ото льду, а там... ребенок мертвый-с! - окончила она совершенно тихо. - Больше ничего-с!
- Больше ничего?
- Ничего-с! Дали знать в часть, нас записали, ребенка взяли в больницу. Больше не знаю-с!
Выступила другая свидетельница: это была пожилая высокого роста мещанка с длинным носом на сухом и желтом лице и большими глазами "навыкат". Рваная шубейка была надета в один рукав. На вопрос, знает ли она подсудимую? - свидетельница отвечала грубым и резким голосом:
- Как не знать-с, ваше высокоблагородие, она мне посейчас два рубли серебром должна. Оченно знаем-с!
- Когда она у вас жила?
- Когда рожала-с. Она с солдатом-с бегала в ту пору... Н-ну солдат был мне знаком, я пустила ее, как добрую... Ну а за мои благодеяния...
- Что вы знаете насчет ребенка?
- Да утопила-с она его, больше ничего-с! Потому она имеет очень вредный характер, ваше сиятельство... Она посейчас не может мне, хошь бы по гривеннику в месяц, двух рублей-с...
Свидетельница была в волнении.
- Почему вы думаете, что именно она его утопила?
- Да потому, что оченно знаем это дело... Живши у меня, постоянно она им недовольна была, убечь ей от ребенка нельзя, а она это любит-с, надо по совести говорить. Она у меня два месяца жила с ним-с, на моих харчах. Я женщина бедная-с; мне взять негде. Теперь вот нешто радость за свои деньги да по судам ходить? а пущай бы лучше тогда шла, куда знала... (Свидетельницу просят говорить о деле.) Жила, жила она у меня-с, только приходит ко мне одна моя знакомая и говорит: "Нет ли у вас девушки хорошей? - место есть". А она, Маланья, - "Я!" говорит. "Да у тебя ребенок. В благородный дом нешто возможно?" - "Да я, говорит, его отдам куму на воспитание: ко мне кум приехал, я, вишь, его встретила нониче". Знакомая говорит: "Коли так, так торопись, там ждать не будут, за два серебром сейчас другая с охотой пойдет". Ну она сейчас собралась и пошла, и ребенка взяла, а приходит уж поздно ночью, и без полушубка, и уж ребенка с ей нету. "Отдала!" говорит. "Ну, говорю, слава богу!" Я ей всегда добра желала, ну она мне хошь бы... Уходит она утром на место. "Смотри, говорю, Маланья, помни меня, старуху, получишь - отдай!" А она... Слушаю, ваше сиятельство! Виновата-с! Мы не учены этому разговору. Вот-с и ушла она... а вечером зашел ко мне знакомый фершел-с... "Что это, говорит, вчера я вашу Маланью около речки за часовней встретил и с ребенком и раздемши? По этакой, говорит, погоде она, пожалуй, и ребенка заморозит". А время было непогожее... мело и кура, да и студено. Тут я и подумала... Ан, глядь, пошел слух - нашли мертвого в речке; побежала я, поглядела, а ребенок-то солдатский! Ейный, то есть... Я верно знаю-с, что она руб у господ, как пришла, выпросила, ну она мне - хоть бы...
- В полночь-заполночь - всё пируют! Я лежу больная, хворая, а круг тебя пляшут, потому что она, ваше благородие, нехорошим делом занималась...
- Это не твое дело судить! - прервала свидетельница, быстро поднявшаяся со стула. - Он, может, тяжельше твоего хлеба-от мой...
Несмотря на звонок председателя, она продолжала громко:
- Я как волк бегаю голодный по своим делам, и то у меня хлеб-то редок! Что дадут мне две копеечки на маслицо, так не раздобреешь от этого!
Во время болезни подсудимая не могла работать много, но все-таки ее понукали, и она через силу принуждена была ходить на поденщину. Деньги эти от нее отбирали. Среди таких мучений, услыхав, что есть место, подсудимая до того обрадовалась, что солгала, будто бы к ней приехал кум, а на самом деле побежала отыскивать человека, который бы взялся принять ее ребенка на воспитание. Пошатавшись часа два по улицам совершенно напрасно, она хотела было подкинуть ребенка, но пожалела, подумав, что он может замерзнуть, так как в вечернюю пору народу на улице почти не бывает и его могут не увидеть. Наконец ей встретилась старуха, лица которой она припомнить не может. Они разговорились, и старуха предложила взять ребенка с тем, чтобы подсудимая отдала ей полушубок. Подсудимая готова была на все и отдала полушубок; но в это время старуха пожелала узнать, сколько могут дать за полушубок, и побежала к какому-то знакомому оценить его, а подсудимая осталась ждать с ребенком на руках и в одном платье. На дворе была вьюга и метель; чтобы укрыться от непогоды, она схоронилась за часовню, и здесь ее встретил фельдшер. Старуха воротилась уж без полушубка, проклиная какого-то человека, который не хотел подождать за ней долга и, оценив полушубок, удержал его у себя. С ругательством старуха взяла ребенка и говорила: "Еще замерзнет - хоронить надо. Где возьму?" Однако взяла и сказала, где живет, но подсудимая у нее не была.
- Почему же вы не были у нее?
- Недосуг, ваше благородие! Да опять и скоро объявился он мертвым.
- Каким же образом ребенок очутился в реке?
- Не помните ли по крайней мере лица старухи?
- Не упомню, кормилец, в ту пору голова кругом шла. Не упомню! Не чаяла, как мне вылезти из вертепу. А тут пошла на место, спервоначалу непривычно... работы много...
- Коли правду знать хотите, - вновь заговорила суровая мещанка, - ей не то что спервоначалу, а больше ничего, что опять затяжелела, - вот, коли ежели правду говорить-с!
Подсудимая молчала и шушукала на своего ребенка.
"горькое, брат, горькое, горькое дело... горькое!"
Толкаясь в коридоре в ожидании приговора, я невольно припоминал всю слышанную мною историю о медном гроше, и мне было крайне жаль бабу, особливо когда я припоминал фразу кухаркина гостя - "там разберут". Эти соображения укрепляли во мне неприятные душевные порывы последнего времени.
Мне хотелось уйти куда-нибудь, когда суд вернулся в залу, но я заглянул туда и услыхал:
- Не виновна!
Вслед за тем по всему залу разразился оглушительный крик:
Это горланил Ермаков. Оглянувшись, я увидел, что сторожа уже теребили его за борта шинели.
- Урра-а!.. - гремело по коридору надо всей выходившей из суда толпой. Кругом был оживленный говор. Тут шли и зрители, и присяжные, и члены суда.
- Признаюсь, - говорил один из них, - нелегкое дело! Очень, очень нелегкое! Я им говорю: "да" или "нет" - больше ничего не нужно, больше ничего! А они: "Бог с ней!" - "Да поймите вы, господа, что тут не бог с ней, не господь с ней, а виновата или нет?" Молчат. "Ну как же?" - "Господь с ней!"
- Ну что уж! - шептал какой-то мужичок. - Тоже поморили ее в казамате. Господь с ней!..
...Как ни оглушительно было оранье Ермакова, но в эту минуту я совершенно понимал его. Да, под громадою бед, забитости, темноты народа таятся светлые надежды, прячется живое, хорошее слово. Возвращаясь из суда, я не сразу пошел домой. Долго гулял я по городу и за городом - и чувствовал себя хорошо.
Я проходил часа два и усталый вернулся домой. Семен Андреич, проведавший обо всех событиях суда и находившийся у нас, рассуждал о них таким образом:
- Уж не сносить этому чорту головы!.. Ну пом-милуйте!.. Новые суды - и во все горло!.. Ведь это на что же похоже?!
В волнении расставив руки, он прошелся по комнате и прибавил:
|