|
"Время мое проходит большею частью в молчании, а со временем надеюсь и еще лучше освоиться с этим положением. И теперь я уже мало-помалу начинаю напоминать собой богомольца, который зазимовал у доброхотного дателя: пьет, ест, зевает, крестит рот, спит - и больше ни о чем не заботится. Записывая по вечерам кое-что в записную книжку, я уже сам разыскиваю старую матушкину юбку, чтобы завесить окно, а не дожидаюсь, пока матушка сама протянется с нею к окну через мою голову и не объяснит мне, что "как бы кто не увидал - подумают, сочиняешь, обидятся, разозлятся и того наплетут, что всю жизнь не разделаешься!. ." Все это я теперь знаю и исполняю сам.
Городишко оказывается самый обыкновенный; грязь, каланча, свинья под забором, мещанин, загоняющий ее поленом и ревущий на нее простуженным голосом: все это, вместе с всклокоченной головой мещанина и его рубахой, распоясанной и терзаемой ветром, составляет картину довольно сильную по впечатлению. Книг в городе можно отыскать много; есть книги даже хорошие, но боюсь их читать; чтение это не приведет к добру; читаю, что попадется: большею частью повести о любви, но и то редко. Большею частью стараюсь думать о вещах, отдаленных от действительности; на стене у меня висит картинка следующего содержания: на берегу громадного озера изображен крошечный человек, сидящий на корточках, в шляпе с широкими полями; в руках у него удочка; вдали колокольня, а внизу подписано: "Предприятие"... Вот я и думаю: где именно тут скрывается предприятие? Предмет, достойный наблюдения и размышления.
По просьбе матушки я отправился недавно в гости к Семену Андреичу; живет "звериным обычаем", но собою доволен, и все у него есть. Я застал у него Ермакова, и если бы не полштоф водки, который уже стоял на столе и был почти осушен, я не знаю, что бы мы трое выдумали для разговора. Но Семен Андреич был под хмельком, а Ермаков совершенно пьян: поэтому мы все о чем-то разговаривали.
- Ведь вот какая скотина! - говорил Семен Андреич: - нарежется и орет!.. Ну что ты этим ораньем хочешь доказать?.. Кроме вреда себе и другим...
- Плевать! - прогремел Ермаков, обнаруживая громадный бас. - Плевать мне на вас на всех!
Ермаков был человек крепчайшего сложения и, повидимому, большая сила из числа тех, которые в трезвом виде не убьют и мухи; но в пьяном виде он был страшен; ему было не более тридцати лет, но лицо уже достаточно распухло и отекло.
- Черти проклятые! - ревел он, сжимая кулаки и косясь на меня.
- Болван ты этакой! Ну, если Иван-то Егоров передаст Фролову, что ты болтал на крестинах у дьякона?- ведь пороху от тебя не оставят, дурак!
Ермаков посмотрел на него, вдруг приподнял плечи, сжал кулаки и зубы и прогремел что-то до того ругательное, что даже Семен Андреич не нашелся, что ему возразить; он схватил Ермакова за плечо и, наливая другой рукой водку, кричал:
- Да пей! Пей! Чорт!
Ермаков выпил и облил свою щеку и жилетку.
- Что льешь-то? Эх-ма!.. Пить не умеешь, а орешь.
Из всего оранья Ермакова я мог заключить, что в этом гигантском теле прочно засел неисцелимый недуг протеста, который, благодаря нищенской жизни и под влиянием нищенских интересов окружающего, состарился в нем, прокис, оброс мохом. Миллионы раз "возмущаясь" такими мельчайшими мелочами жизни, как, например, то, что штатный смотритель делает "подлость", не пуская учителей курить в своей комнате, а заставляя их исполнять это на крыльце, и т. д. и т. д., - как не кончить одним ораньем и как не развивать этого оранья дальше и больше?
Оранье и скрежет зубов раздавались ежеминутно, и Семен Андреич поминутно прибегал в таких случаях к водке.
- Да выпей! Выпей! Буйвол!..
- Налей!..
- Так-то лучше! Выпил да закусил - ан оно и... На-ко, закуси!
Ермаков закусывал солью, которую пальцами клал на язык.
пол-штофу.
- Выпей! - едва проговорил он. - Выпей, брат! Я выпил. Жалко мне было Ермакова.
Уходя, я оставил его совершенно пьяным: тяжело поднявшись, он ухватился за лежанку руками, что-то мычал, куда-то хотел идти, чтоб кого-то "избить", но двинуться не мог, а только стоял на одном месте и шатался.
По просьбе Семена Андреича я обещал как-нибудь опять прийти к нему "посидеть". Наверно, со временем я привыкну к этой работе "посидеть" и приду к нему, но до сих пор пока еще не был, ибо сам Семен Андреич посещает нас ежедневно. Часов в шесть вечера непременно слышно из кухни, как он скидает калоши и говорит: "а я, признаться, шел да... где ж это тут гвоздь был? ай вывалился?.. дай, думаю, зайду!" И затем тянутся медленные, неповоротливые разговоры о том, что хорошо бы пробраться в судебные пристава, и проч. Между прочим со слов Семена Андреича я узнал, что уездный предводитель определил происхождение нигилиста "помесью дворовой девки с дьяконом". Сам Семен Андреич понимает их не лучше. "Тут у нас в клубе тоже один появился как-то... пьяная размертвецки шельма! Просит - "подайте!" Я посмотрел, вижу - нигилист! "Нет уж, говорю, вы потрудитесь получить вашу субсидию из Польши! Вы оттуда по пятиалтынному в день получаете, ну - и с богом!" Разговоры вообще любопытные... По окончании их я ставлю сапоги под кровать и сплю; засыпать я могу быстро: для этого стоит только как можно ближе пододвинуть лицо к стене и смотреть во все глаза. Нельзя, однако, сказать, чтобы результаты всегда были блестящие: иногда не спишь, несмотря на все усилия. - Тогда зажгу свечу и запишу что-нибудь...
Вчера вечером разговоры с Семеном Андреичем были прерваны появлением кухарки.
- Барыня-матушка! - тревожно заговорила она, обращаясь к матери: - нет ли у вас какой мази?..
- На что тебе?
- Ох, да тут сейчас старушка одна знакомая прибежала: дочь у нее рожает, мучается! Так плачет, ничего сделать не могут!
В голосе кухарки была сильная тревога, и я высказал желание идти к бабе.
- Вася, и я! - сказала сестра.
- Куда вы в грязь этакую? - попытался урезонить Семен Андреич; но сестра уже одевалась, и скоро мы оба с ней побежали вслед за кухаркой, побежали как на пожар, потому что помочь бабе едва ли мы могли чем-нибудь.
На дворе была тьма и грязь. Нам пришлось спускаться под гору, в слободку, где внизу светились огоньки, шумела вода на плотине и лаяли собаки.
- Так плачет, так плачет, горюшко - бедная! - душевно соболезнуя, слезливо говорила кухарка, спускаясь впереди нас по скользкой тропинке. - Лежит одна, ниоткуда помощи нету, да и где теперь, по этакому времю? И бабки-то не разыщешь! И бабки-то все в разборе!
- А Авдотья Ивановна? - спросила сестра.
- Да и Авдотьи-то Ивановны теперь ты с собаками не сыщешь! Кабы у нас народ-то был умный, а то он дурак! К одному времю все пригоняют... Целый год кушорка-то сидит без хлеба, а как осень - хоть разорваться, так в ту же пору!
- Да почему же осенью?.. - спросил я.
- А коли вам угодно знать, так потому, что все по нашим местам ведут счет этому делу с мясоеда, после рождества, либо с масленицы... Потому кругом посты... И считайте теперича девятый месяц... когда придется? И есть, что осенью! Ну и где ж ее теперь, кушорку, сыщешь?..
Из избушки, к которой мы подошли, доносились раздирающие крики; по стеклам маленьких окошек бегала какая-то проворная тень, и слышался равномерный стук.
- Что это? - спросила сестра.
- О-о, черти, о-о, безумные! Коноплю треплют! Да они ее задушат, негодные! - почти проплакала кухарка и ушла в избу.
Мы вошли в сени; маленькая девочка с распущенными жидкими волосами и в распоясанном платьишке пробиралась босиком, с огарком в руках, куда-то в угол. Ее догоняла сгорбленная старуха и совершенно растроганным голосом кричала:
- Куда ты, паскуда, тащи-ишь?.. Все огарки пережгла, негодная!
С этими словами она выхватила у нее огарок и шлепнула по затылку, причем на пол упала книга.
- Меня бронют!.. - пропищала девочка, сначала схватившись за затылок, потом за книгу, и поплелась обиженная в избу.
Я заглянул в избу. Там слышались стоны и висели облака пыли и кострики. Идти было незачем. Сестра просила меня проводить ее к аптекарю, который постоянно дома и может чем-нибудь помочь. Мы собрались идти, как из избы вышла наша кухарка вместе со старухой, которая прямо повалилась нам в ноги и говорила только "батюшка!" - тогда как кухарка объяснила, в чем дело. У старухи не было тридцати копеек, и она просила их у нас, чтобы побежать к попу и просить его, чтобы отворил в церкви царские врата, так как это облегчает трудность родов.
Мы дали, что могли, и все вместе вышли вон.
Старуха побежала вперед й, карабкаясь на гору, стонала:
- Батюшка! дай тебе господи! Дай тебе царица небесная!
Кухарка, идя позади нас, вторила ей.
Я и кухарка долго дожидали сестру, пока она была в аптеке; наконец она вышла; аптекарь дал кое-какие советы и лекарство. Передав эти советы кухарке, мы все пошли к попу, которого сестра хотела попросить не задержать старуху, и вдруг наткнулись на нее.
- Акулина! Ты?.. - с изумлением воскликнула кухарка.
- Горюшки мои бедные! - плакалась старуха: - потеряла деньги-то, обронила!
- Все, что ли?
- Да вот одна монета выпала. Ищу-ищу - нету ничего!
- Брось! Брось! Беги уж к попу-то!
- Да как бросить?.. Ах, горюшки мои!
- Беги, старая! Ах, боже мой!..
- Ох-ох-ох!
Кое-как сестре и кухарке удалось уговорить старуху, и она побежала к попу.
- Ну теперь ты беги скорей, - сказала сестра кухарке: - неси лекарство да помни, что я сказала...
- Как не помнить, матушка, бегу, бегу! - торопливо говорила кухарка:- и что уж тут искать пятачка? Ах, старуха, старуха!
- Беги, беги...
- Бегу, матушка! - нагибаясь на ходу к земле, говорила кухарка и вдруг стала опять искать в грязи пятачка.
Кое-как и ее уломали.
Признаюсь, не без неприятного чувства в душе подходил я к поповскому дому. Я хотел подождать в сенях, но сестра втащила меня в комнату.
В передней на коленях стояла старуха, а из глубины довольно темной залы слышался звучный голос священника:
- Отдай дьячку ключи да скажи, чтобы поскорее отпер церковь. Я сейчас буду. Беги! - Кухарка выбежала из залы с ключами.
- А ты тем временем - того, Гавриил Петрович, подбавь что-нибудь сюда-то! - и он при этом кивал на лежавшую на столе бумагу.
- Я сию секунду... Ступай, матушка, успокойся, - отнесся он к бабе: - Бог даст - все благополучно... Молись поусердней, да не переври, что доктор-то сказал. Ступай, беги! Да и ты, Гавриил Петрович, того-то...
Священник попросил нас посидеть и ушел...
Гавриил Петрович был дьякон и оказался добрейшим существом; голос у него был мягкий, юношеский и слегка дрожал от какого-то постоянного нервного волнения.
- Вот этакие сцены переносить, - начал он, предварительно несколько раз кашлянув: - право, до того неприятно.
Дьякон волновался и ходил по комнате.
- Иной раз, ей-богу, сам заплачешь, глядя, а не то что... Да ничего не сделаешь! - вдруг, словно выйдя из терпения, проговорил он. - Ведь будемте говорить по совести! я не рад этому - у меня дети! Их учить надо, кормить! Да кроме того...
Тут он исчислил множество разных взносов, требующихся ежегодно, и самым обстоятельным образом доказал, что нельзя не брать с народной темноты и невежества.
- Да вот, изволите видеть эту вот вещицу? - продолжал он, взяв со стола бумагу: - это умерла купчиха-с. Супруг желает, чтобы духовенство произнесло надгробные речи, и обещает по три рубля, а уж ежели очень хорошо, то и пять!.. Вот мы с батюшкой желаем получить по два с полтиной, и теперь, представьте себе, сколько мы должны принять на душу греха, чтобы растрогать эти аршинные души до слез!.. Нам нужно эти откормленные туши заставить рыдать-с!.. Нуте-ко, придумайте!.. И тогда только мы можем рассчитывать на получение из лавки фунта чаю подмоченного! Денег нам, разумеется, не дадут, надуют...
Дьякон в ярких красках нарисовал свое безвыходное положение. Пришедший из церкви батюшка прибавил к этому еще несколько других фактов. Он, впрочем, не волновался, как дьякон, а был положительнее, и, раз решившись смотреть на вещи так, а не иначе, шел не оглядываясь.
- Э-э, - говорил он: - тут церемониться, так с сумой пойдешь!
Когда речь коснулась проповеди, он прямо объявил, что нужно повести речь о том, что новопреставившаяся была недавно - новобрачная... а теперь... что мы видим?
Дьякон грустно улыбнулся, однако взял проповедь с собой и обещал составить ее в указанном батюшкою направлении.
Мы пошли вместе. Дьякон всю дорогу жаловался на свою судьбу и рассказал целую систему невозможностей пойти по другой дороге, выбрать иной путь в жизни. Все это только вносило новые лепты в сокровищницу познаний моих о пользе молчания.
Думая так, я шел молча и почти не слыхал, что сестра что-то говорит.
- Что ты?.. - спросил я.
- Кого?
- Да девочка говорит: "меня бранят!" Она ведь у меня учится...
- Учишь, учишь, - шептала она: - бьешься, бьешься...
В голосе ее слышалось желание успокоения, сочувствия. Семен Андреич, сидевший еще у нас в то время, когда мы воротились назад, успокоил ее: