|
"Занятия в школе сначала пошли довольно живо и успешно. Не ограничиваясь азбукой, мы стали толковать о разных предметах и явлениях, относящихся исключительно до нашего села: мы разобрали такие обыкновенные вещи, как волостное правление, кабак, сходка, нищий и т. д. Но с помощью одной родственницы барыни, пожелавшей участвовать в этих беседах, более или менее ясный выводы наши стали загромождаться кисло-сладкими тенденциями, которые преподавательница вычитывала из каких-то переведенных на русский язык немецких книжонок, рассылаемых и раздаваемых с.-петербургскими благотворительными дамами. Все это, выдержавшее, к удивлению, по четырнадцати и более изданий, уверяет народ (за одну только копейку!) в том, что пьяница мужик, послушав один раз хорошую пасторскую проповедь, перестал пить и достиг до такого благополучия, что при конце жизни был сделан старшим лакеем у графа N. В учениках началась апатия и принужденность, которая, вместе с осенними непогодами, растворившими грязь до степени первобытной хляби, сделала то, что число учеников уменьшилось; приходившие из соседних деревень бросили ходить, быть может до поры до времени, а дети жителей нашей деревни стали ходить вяло. Занятия, таким образом, стоят почти на одной азбуке и чтении. Быть может, устанут барыни; быть может, и азбука сделает какое-нибудь дело. Все это хотя и держит меня на месте, но не особенно веселит. Участь сестры тоже не радует меня, тем более что по случаю распутицы в город проезду нет, и мне совершенно неизвестно, отвлекли ли ее кое-какие книги, которые я дал ей, уезжая в последний раз из города, от бесплодных волнений среди великого русского зла - самодурства, как видно имеющего опутать нашу семью благодаря Семену Андреичу.
Все мои горести несу я обыкновенно к Ивану Николаичу.
Кроме необыкновенного аппетита, с которым пьется чай в его чистых, теплых и уютных комнатах, Иван Николаич весьма приятен как человек, заинтересованный судьбами отечества. Русская история знакома ему не только по лубочным рисункам, продающимся на базарах, не только из книг и книжонок, попадающихся ему при помощи уездного протопопа, но в значительной степени пополнена толками народа, семейными преданиями, перешедшими от прадедов и прабабушек. Как ни темноваты эти сведения, но Иван Николаич умеет по-своему доказать ими свою любимую мысль о том, что Россия - государство богатейшее, если бы за ним "уход". Опоражнивая чашку за чашкой, мы ни на минуту не покидаем исторической почвы. Вспоминает Иван Николаич рассказ бабушки о том, например, что однажды императрица Екатерина, желая пресечь мотовство, повелела генералам отрубить шлейфы у двух пышно одетых дам, разгуливавших мимо дворца и оказавшихся женами мелких подьячих. Генералы отхватили саблями шлейфы по самую спину. Ввиду развивающегося мотовства, примеры и источники которого представляются Иваном Николаичем в подробности и во множестве, нам нельзя не одобрить этой меры... Покуда супруга Ивана Николаича, занимающаяся чаепитием покойно и строго, полощет чашки, вытирает и наполняет вновь, мы успеваем перебраться к 12-му году, к Синопу, Севастополю. Оказывается, что Иван Николаич сам видел раненого севастопольского солдата и собственными ушами слышал от него рассказ о том, что Севастополь погиб "занапрасно" и что ничего бы этого не было, если бы начальство послушалось одного простого солдатика, который со слезами умолял "дозволить ему распорядиться"... "Я их всех к обеду прогоню!" - "А оттого, что простой!" - говорит Иван Николаич в крепком огорчении, пихая пустую чашку жене.
Я так много навидался в жизни трусливых, почти бессознательных людских виляний в убеждениях, что эта прямота Ивана Николаича - какая бы она ни была, эта искренность - делают меня самым внимательным его слушателем. Искренность его очень велика. Среди огорчения о погибели Севастополя ему говорят, что с мельницы пришел мужик. Иван Николаич идет сейчас же, и в голосе его, которым он говорит с мужиком, уже не слышно огорчения... Он знает, "что к чему", и если не проглядит убытка государственного, то и на мельнице тоже маху не даст...
Досидевшись до позднего вечера, мы расстаемся. Иногда Иван Николаич идет меня провожать до дому. Собаки, хватающие нас на улице, грязь, в которой вязнут наши ноги, наводят нас на разговоры более современные: о земстве, о выборах, ибо Иван Николаич не теряет мысли разрушить намерения посредника и старшины насчет хлеба... Прямота и искренность, кажется, уломают его на это дело, тем более что окружающее сильно помогает им.
Так, однажды поздно вечером, возвращаясь с Иваном Николаичем домой, мы заслышали в темноте стоны и как бы какое-то вытье.
В грязи лежала женщина и долгое время не могла ответить на вопросы Ивана Николаича: злейший лихорадочный пароксизм бил и трепал ее.
- Куда ж ты, глупая, поплелась? - укоризненно говорил Иван Николаич, поднимая ее.
Баба говорила что-то, щелкая зубами, что делало почти непонятной ее речь. Но Иван Николаич понял.
- Ах, поганые черти, что выдумывают! ах, проклятые собаки!.. Это наш кузнец-немец выдумывает. Лечить народ взялся! Как начнет лихорадка бить, иди, вишь, к нему, в окно постучись, он тебе запишет, в котором часу трепало! Без этого и лекарства не отпущают... Ах, собаки, прости господи! Пойдем, бабка, помогу!
Иван Николаич помог бабе встать, доплестись до конторы и достучаться немца, который спал. Дорогой он сообщил, что немца выписали в качестве кузнеца, а он оказался не знающим этого дела и предложил себя в качестве медика. По доброте барыня на все согласна, и, уступая вежливому обращению немца, прогнать его не может.
- Сколько у нас этих искусников было - счету нет. Разорят барыню... И всё по часам! Как приехал, сейчас подавай ему часы стенные, да-а... с гирями! И пошел нехорошими словами ругаться, да на часы поглядывать, да в карман себе попихивать...
Поглядишь на такие вещи и невольно скажешь Ивану Николаичу:
- Выбирались бы вы, Иван Николаич, отсюда, да и рассказали бы там все, как есть.
- Ах, брат ты мой! Рассказать!.. Пожалуй, что и расскажешь, а пожалуй, что и язычок прикусишь... Это дело надо ладить "не с бацу"!..
Проговорив что-нибудь подобное, Иван Николаич обыкновенно почему-то задумается и потом, повидимому совершенно ни к чему, приплетет какую-нибудь историю из своих воспоминаний. Вдруг вспомнится ему, что ребенком играет он в отцовском кабаке и с ужасом смотрит на громадного мужика, которого все шопотом называют "палач". Неизвестно почему, палач разъезжал в то время по уезду; но страх был к нему всеобщий. Похаживая во хмелю по кабаку, он похлопывает по полу своим кнутищем и предлагает какому-то пьяненькому мужичонке получить "задаром" два целковых; желающий должен взять бумажки в зубы, подставить палачу спину и вытерпеть три удара кнутом, не крикнув и не выронив деньги изо рта. На глазах Ивана Николаича хмельной мужичонко подставил спину и мертвым повалился с одного удара, стиснув зубы так, что их с трудом разжали двое взрослых детей покойника, чтобы вытащить два рубля.
Иван Николаич не может забыть этой смерти, этого размаха кнутом, со свистом облетевшим всю избу.
- Как же можно с бацу-то! - бормочет он...
После случайной встречи моей с хромоногим солдатом во время открытия школы он сделался единственным и постоянным моим собеседником по окончании работы.
- Нет, барин, видно придется камушек на шею нацепить да поискать бучила хорошего!..
ногу. - Здравия желаю! все ли в своем здоровье? - произносит он уже по-солдатски, бодро.
- Слава богу!
- Ну слава богу! А я, признаться, ваше благородие, все бучила ищу хорошего... Ей-богу-с! Хочу просить в губернии: "дозвольте, господа судьи, Филиппу Андрееву, хромому, не своею смертью помереть..." Ей-ей!
всемогущие права, хромой солдат был измучен и изуродован нравственно и физически до последней возможности; вместо гнезда, которое думал он свить для своей старости, попал в новое море мучений. Помощников у него нет, потому что жена отвыкла от работы, расслабла от кабачной жизни и пьет. На шее солдата сидит и женина дочь, девочка больная, полусумасшедшая, избитая в детстве матерью в припадках отвращения к пьяной жизни и, кроме девочки и матери, на той же шее сидит бессрочный солдат Ермолай, пьяница и душегуб, любовник жены, который отрывает ее от дела, мутит все в доме и разоряет и от которого ни муж, ни жена отделаться не могут: оба боятся его, а жена, кроме того, привыкла к нему, жила с ним три года... По природе добрый, Филипп ничего не может поделать в этом содоме. Иногда даже сам подгуляет "на свои" с женой и любовником.
- Нет ли рюмочки, ваше благородие, солдату? - продолжает он хотя и с оттенком шутки, но уже совершенно болезненно. - Ей-богу! что ни сдумаю, что ни сгадаю - н-на!.. Что же мне? Драться я не охотник: слава богу, на войне, по приказу, дрался, а самому охоты нету!.. Да и не слажу я с этаким верзилой... Гляньте-ко: Еруслан! Звезданет по уху - дух вон! И поджечь избу для него все одно - тьфу! Этакой собаке что угодно можно...
- Аль у вас печки не топили еще?.. Что же это вы, ваше благородие, не скажете? Да я вам ее раскалю духом-с! Какой холод... как можно?
Печка затапливается среди разговоров совершенно посторонних: о дровах, о дороговизне, о доброте барыни; но когда она, наконец, разгорелась, солдат уселся на полу около нее и уже не свернет никуда с повествования о своей участи.
- ...И по дому-то, ваше благородие, - болезненно лепечет он, - ежели что - и то она с неумелых-то рук до поту бьется! Иная бы вот как обернула, а она мечется, покуда вот этак-то за сердце схватится да на бок... Больная-с, куда ей! Девчонка полоумная, как ворон глазами пучит из-за печки... Опять слабость ейная, бьется-бьется, а Ермолка гакнул: "пойдем!" - идет! выпьет, раскиснет... Моего веку немного осталось... Скоро поколею, все одно! Ну и что хошь! Что и сам с хромой ногой наладишь - все тож прахом! Да и ладить-то не приходится... Целовальнику и посейчас из-за избы-то по шею задолжал... Поглядит, поглядит, да, пожалуй, и отымет избу-то. Прочие соседи рекомендуют: "бей!"... Ах, господи! Не могу я, старый человек, на это польститься! Она и так чуть ходит, боже мой!
Солдат помешает в печи кочергой, помолчит и снова тянет свою историю.
а пожалуй, что придется попроситься, христа ради, в богадельню!
Но в этих намерениях несчастный солдат, очевидно, не находит успокоения. Собираясь уходить, он снова приходит к мысли, что камень да бучило - хорошие, единственные средства для его спасения.
Солдат ушел. Настала ночь, тишина и темь; степной ревучий ветер, облетая с шумом стены моего жилья, доносит множество самых тревожных звуков, в которых слышен и как бы набат отдаленный и неумолкаемый, и волны, и крик... История солдата, подновляемая новыми событиями, вместе с шумом ветра долго не дает заснуть.
Скоро к нашему обществу присоединилось новое лицо. Барыня взяла ко мне в служители некоторого человека, по имени Ивана.
Иван был корявый человек небольшого роста с рябым, некрасивым лицом, большим щучьим ртом и неприятными глазами, из которых на одном сидело громаднейшее бельмо, а в другом мелькало нечто трусливо-наглое и робко-лукавое. Барыня из милости и сострадания взяла его только до весны, так как весной Иван хотел идти в соловецкие монастыри и поступить в монахи: "хошь безделицу для души похлопочу", объяснял он это намерение, стараясь низвести свою хрипоту до степени голоса младенца. Серый глаз, нырявший при этом из угла в угол и, казалось, не знавший, куда деться, и поддельный голос могли привести к заключению, что человек этот питает какие-нибудь нечистые намерения. Но это было не так. Иван просто был пьяница, пьянствовавший сряду тринадцать лет, допившийся до постоянных галлюцинаций, которые не покидали его и в трезвом виде и почти убедили его, что он продал свою душу дьяволу на тридцать лет. Он так привык быть в обществе бесов, что в трезвом виде не знал, о чем разговаривать, и плел в оправдание свое такой вздор, который, судя по глазу, нырявшему из угла в угол, казалось, удивлял его самого. Так, например, объясняя, почему он сидел шесть месяцев в рабочем доме, он обвинял в этом жену и чиновников, у которых та тринадцатый год живет в няньках в губернском городе, к выражал это обвинение так: "Они, ваше благородие, хотели, чтоб я был вором-с... да-с! А я им согласия не дал-с! Потому я никогда матушки царицы небесной не забуду... да-с! Пущай это им будет известно, свиньям!.. чтоб я был вором-с!" Кроткая хрипота, которою говорились подобные фразы, отнюдь не соответствовала тому реву и безобразничанью, которое Иван обнаруживал в пьяном виде... Судя по этим проявлениям, можно было видеть, что в молодости Иван был великий самодур. Начав свою карьеру маляром, он в короткое время пошел так блистательно, что даже женился на хозяйской дочери. Такой неслыханный успех развил его самодурство до громадных размеров; но в ту же минуту Иван, полагавший себя на высоте своевольства, получил неожиданный удар: жена не прожила с ним двух месяцев, как ушла к родным, а потом поступила нянькой в хороший купеческий дом. Иван "на зло" стал пьянствовать и безобразничать, полагая этим кому-то насолить; но на жену это не действовало. Она жила в купеческом доме, копила деньгу и умела при помощи хозяев сажать Ивана в часть, в рабочий дом всякий раз, когда он являлся требовать к себе ее или денег. Скромная женская практичность повалила эту громаду самодурства: Иван мало-помалу дошел до убеждения, что он в дураках, но вернуться на путь благоразумия снова уже не мог. Пьяница из него вышел совершеннейший. Заручившись копейкой от доброхотного дателя и окурком папиросы, он без зазрения делал всякие гадости на улицах, перед окнами, перед прохожими; ругательства его в это время раздавались на три квартала. Если же заручки не было, то, отыскивая доброхотного дателя, он умел вдруг упасть перед прохожим купцом в грязь, мычать, чавкая ртом, как немой, рвать на груди кожу, драть лохмотья халата, смотреть в небо выкатившимся бельмом - и сразу поднимался с земли, когда копейка попадала в ладонь. Доброхотный датель обыкновенно не успевал дойти до угла, сделать пяти шагов, как за минуту рыдавший Иван, рассмотрев даяние, оскаливал свой щучий рот и обдавал доброхота на три квартала полновеснейшим ругательством.
степени. По его рассказам, бесы познакомились с ним лет двенадцать тому назад; сначала был "приставлен" к нему один, который начал с того, что уговорил Ивана отхватить ножом собственный палец. Иван это исполнил, и с тех пор за ним ежеминутно шатаются двое и делают с ним, что хотят; так - они примутся его "сбивать с ноги". Кричат: "держи левую ногу! эй, левую ногу держи!" Иван держит и попадает в яму со всякою нечистью. Они водят его целые ночи по разным вертепам, показывая пьяниц, которые лежат в темном подвале, как дрова, заплесневелые и зеленые, и от них несет холодом, от которого у Ивана захватывает дух... Приводят его к морю гущи, из которой торчат головы и вопиют: "Ваня! вот "которое" нам будет за трубочки с табаком да за водочки!" Во время таких путешествий поминутно попадаются собаки с человеческими лицами, которые его спрашивают: "где твой ангел?" и начинают ругать, а жену хвалить. Стоит ему заглянуть в какой-нибудь угол, - и там тотчас же вырастают носы по пяти сажен длины и тоже ругают. Однажды Иван валялся пьяный около корыта, где мок в овсянке овчинный рукав; этот рукав целую ночь ругал его: "камбала!", очевидно, намекая на его кривой глаз. Несколько раз неизвестные люди хотели его украсть, а на место его положить "пса", которого прятали под полой и на голову которого надевали Иванову шапку "для сходства". В ужасе от таких сцен он обращался к богу, бросался в церковь и начинал бить поклоны; но угодники отмахивались от него руками, говоря: "не нужно! не надо! вон пошел!" Лик божией матери чернел и уходил вглубь, а глаза белели. Иван распростирался на земле; но из полу прямо в рот ему лезли трубочки с табаком, и какие-то люди жгли ему пятки, говоря: "поддай ему жару! он мать проклял родную!" Бывали минуты глубочайшего отчаяния; но выручали те же расстроенные нервы: в самом страшном приливе тоски ему вдруг являлось в небе видение - крест и евангелие, или под ногами распростиралось небо со звездами, и Иван восклицал: "Матушка, царица небесная! Никогда я тебя не забуду! Стало быть, поживем еще маленечко!" И начинал ту же историю вновь.
К нам Иван поступил в припадке величайшего уныния и, боясь быть выгнанным, покуда не пил, не переставая, однако же, слышать голоса, проклинавшие его и выходившие откуда-нибудь из графина или с потолка. Иногда неожиданно он совал в щель между половицами папиросу, так как солнечный луч, ударявший в пол, представлялся ему в виде головы, которая говорила: "нет ли покурить?" Ночью галлюцинации увеличивались до последней степени; стоило погасить свечу, стоило Ивану остаться в темноте, задремать, как тотчас же начинались таинственные явления.
- Прочь! - кричит Иван в темной комнате. - Убью, как собаку! Пес эдакой!
Иван вскакивает и бросается куда-то.
- Иван, Иван! - кричу я. - Куда ты?
- Ах ты, господи, боже мой, - кричит он, опускаясь на пол. - А-а-а! Замучили они меня, черти проклятые! Смерть моя! Сейчас хотел бежать за топором, убить его... Как же, помилуйте, которую ночь пристает: "Ты душу мне продал. Пойдем!" Ах ты, шельма, сволочь!..
Иван тяжело дышит и долго сидит в большом волнении.
- Действительно, - говорит он, как бы что-то соображая, - однова был торг, торговались. Ну, тогда обман вышел, это я верно знаю, потому что я ему тогда согласия не дал! Верно! Я ему говорю: "Поди к купцу Брускову... (на площади дом-с)... выноси деньги... пятьдесят серебром.. ." "Обругай, говорит, нечистыми словами храмы божий, тогда вынесу!" Ну, а я ему наплевал на это, потому храмов божиих мне ругать неохота. Это я верно - вот как - знаю!.. Еще свою шапку тогда продал, а от него не брал ни гроша медного... Каков есть грош... Ах ты, собака поганая! Что тут делать? "Продал" - да и шабаш!
- Ты к доктору, Иван, сходи...
- Были-с, ну, пожалуй, что тут докторам-то не ухватить! - шепчет и хрипит Иван со вздохом и, помолчав, прибавляет еще более глубоким шопотом:- тут дело-то помудреней будет-с! Сказать по совести, а ведь я, ваше благородие, шесть недель креста на шее не имел, утерял, вот в чем-с! Так тут доктора не могут-с... Уж ежели шесть недель без креста я прошатался, то уж, сами знаете, все одно - татарин, собачье мясо, некрещеный! Тут не доктор-с, тут к митрополиту надо писать, чтоб по крайности хошь перемазали бы...
Иван долго рассуждал на эту тему и, уходя, говорит предупредительно:
- Вы, ваше благородие, замыкайте дверь... Неравно что со мной... Шут его знает!