|
"...Недель пять прошло с тех пор, как я не брался за мои заметки. Благодаря моей в известном направлении сломанной кости роковое "бог с ней" сделало то, что я, во-первых, потерял нить событий, доказывавших мне необходимость молчания, и перестал урезонивать себя в необходимости этого путем дневника, куда я обыкновенно вносил факты, подходящие к моему собственному положению. Во-вторых, благодаря тому же обстоятельству я весь предался надеждам, что если поразрыть да пораскопать эту забитость, это наружное ошаление народа, то там найдется что-нибудь и почище, нежели "бог с ней"; и, в-третьих, под влиянием разных мечтаний, зашумевших в голове совершенно неожиданно, я нашел, что, несмотря ни на что, ни на какие грядущие беды, я должен толковать с сестрой и разъяснить ей ее положение, объяснить ей все: и огарок сальный в избе, и солдата с деревянной ногой, и почему Ермаков заорал "при реформе"... Помню, что я насказал сестре слишком много; помню также, что немедленно после того в мою голову полезло такое множество убивающих меня воспоминаний, что мне сделалось жутковато... "Что я наделал?" - думал я... "Да разве можно, - думал я, - говорить о чем-нибудь лучшем, если есть на свете такие положения, как мое, при котором человек молчит самым тенденциозным, так сказать, образом и при этом находит нужным бояться "рассердить" какого-нибудь Семена Андреича?.. Сама сестра, впрочем, облегчила мою душевную тяготу, оказалось, что скоро сказывается сказка, а дело делается не скоро; выслушав, повидимому, со вниманием мой длиннейший монолог к ней, она молчала и неожиданно спросила: "Так что же мне диктовать?" Я не ждал такого маленького вопроса и успокоился относительно разрушительных последствий моей речи. Но опять забиться в мурью, опять слушать вой ветра, поддакивать Семену Андреичу и молча смотреть на сестру, убеждая себя, что мне делать больше нечего, я уже не мог, я уже был выбит из колеи. Мне хотелось выйти во что бы то ни стало из этого угла и во что бы то ни стало сделать для сестры какое-нибудь небольшое, но практически полезное дело. Я подумал, что если ей заняться шитьем, а не преподаванием народу стихотворений, то это, пожалуй, будет лучше и освободит ее от тех душевных пут, которые накладывает школа, купеческие пироги, страхи пред легионом покровителей и т. д. Чтобы выработать швейную машину, я решился на всякий труд, готов был идти в писаря, в купеческие учителя; но размеры вознаграждения говорили мне, что машину я могу купить лет через десять, через двенадцать. Кой-откуда меня выпроводили без разговоров, и в таких неудачах я было стал уже впадать в уныние, как неожиданно пришлось убедиться, что на свете есть добрые люди. На крестинах у дьякона, того самого, который, отплевываясь, писал проповедь на погребение купчихи, познакомился я с его шурином, подгородным священником. Все они узнали мое желание что-нибудь делать; все увидели, что желание это ущерба им не приносит, и, в качестве людей, которых не особенно гнетет копейка, оказались добрейшими господами. Шурин поговорил барыне-помещице, которая оказалась "из нонешних"; помещица потолковала с шурином, тот опять с дьяконом, потом все они потолковали со мной, разузнали меня, убедились, что я буду только писать и читать с ребятами. Барыня похлопотала, мне сделали вторичное увещание, потребовали уверений, и, наконец, барыня согласилась меня взять, а шурин дьякона обязался, как преподаватель закона божия, "смотреть" за мной. Признаюсь, я крайне был рад этому: теперь машину можно было купить чрез полгода - не больше, теперь я мог что-нибудь делать, хоть учить мальчиков просто читать, и, наконец, сойдясь с простым человеком, узнать его ближе... Уж если, думалось мне, жизнь, несмотря на все путы, все-таки выпирает таких калек, как я; уж если время не церемонится с такими углами тьмы, как тот, в котором живет сестра, то неужели же оно не делает ничего и в самой настоящей тьме?.. Я ведь уже услыхал оттуда хорошее слово!..
В один осенний вечер в квартиру моей матушки заехал двуреченский мельник и объявил, что отец дьякон рекомендовал ему подвезти меня в Двуречки, куда мне было нужно и куда, между прочим, отправился хромоногий солдат искать жену. Иван Николаевич был плотный и умный мужик лет под пятьдесят; одет он был по-купечески, в теплый, на лисицах, синий сюртук до полу, и держал себя просто и ласково. Мерин у него был основательный и телега удобная, прочная; тем не менее, по случаю грязи, мы ехали шажком и скоро разговорились; говорили о барыне, которую Иван Николаевич не одобрял за незнание хозяйства, говорили о мужиках, о новых порядках.
- Теперь вот он от суда отбился, - толковал Иван Николаевич: - выпустили его из присяжных... теперь, того и гляди, потянут его к земству... оглянуться не успеет! Еще когда надо бы выборку делать, да у нас всё так - "как-нибудь!" Что посредник скажет, так тому и быть, а мужика только таскают: из деревни в уезд, из уезда в губернию... Да хорошо, коли хлебушко есть, а то... Да вон один барин нашелся, на свой счет повез гласного в губернию, так тот и то выл!
- Отчего же выть?
- Да оттого выть, что помер было в городе-то... Посиди-ко на постоялом дворе али бы в гостинице без дела... небось! Спал-спал, пошел под ворота посидел, потом опять в нумер... Ну-кося? Мужик-то приехал оттедова ровно щепка, худой...
Я упомянул было о том, что мужик, как гласный, мог и должен бы был интересоваться губернским собранием, мог там говорить о своих нуждах.
- Ах вы, господа-господа!.. - сказал Иван Николаич... - "Гов-ворить"! Да нешто он умеет это?.. Чудаки вы, ей-богу... Там нешто по-мужицки надо?.. Да ежели он какое-нибудь слово выворотит, так ведь ему в самое горло звонок-то запустят да там и зазвонят! Да и говорить-то ему не о чем.
- Как?
- А так! У них, у членов-то, ведь всё кругом родня, все они друг дружке либо брат, либо сват... Уж они все дела знают! Один другому "шу-шу" - уж они не продадут! Будем так говорить: остался ты тут недоволен, пошел в губерню - опять же они самые сидят... так аль нет? Стало быть, какой же тут разговор, - изволишь видеть?.. Ну и пойдешь в нумер спать...
Разговаривая таким образом, мы, наконец, кое-как доплелись до Двуречек. Ночь была темная, "черная", степная.
- Ко мне ночевать поедем, уж где теперь к попу! - пригласил меня Иван Николаич.
Спустившись с горы, причем мерин выказал большой ум, не допустив хозяина осаживать и натягивать вожжи, мы приехали к небольшому домику в три окна, стоявшему неподалеку от мельницы.
В одном окне светился огонек, несмотря на то, что был час двенадцатый ночи и вся деревня спала мертвым сном.
- Ишь,- сказал Иван Николаич,- жена-то у меня - копье неизменное, булат! - сидит, ждет!
Тут он слез, отворил скрипучие прочные и высокие ворота и ввел лошадь с телегой во двор; на дворе было тихо и даже казалось теплее: так он был защищен от ветров плотными навесами.
В жарко натопленной кухне, перед комнатой с чистыми полами, лавками и столом, нас встретила жена Ивана Николаича, высокая черноволосая женщина с прекрасными черными глазами. Не показывая виду, что она рада приезду мужа, она сказала ему шутливо-сердитым голосом:
- Ты меня с такой грубостью не встречай! - ответил Иван Николаич, возвращаясь в кухню. - Потому, знаешь, где я был?
- То-то и есть! Я, может, нонешний день все с девушками был-то... с хорошенькими, хочешь - ай нет?.. Ты ведь что такое? - болтал он, скидывая сапоги. - Теперь ты что? - холера! Сибирская язва, вот как в ведомостях пишут, - больше ничего! Захочу - сейчас обротаю, сведу на толкучку, а сам на молоденькой... Хе-хе-хе!..
- Да ты-то что, лысый хрен?.. Ты думаешь, и я дремала? У меня, погляди-кось, какие припасены гусарики! - шутила жена, собираясь подавать самовар, который уже кипел. - Шут ты гороховый!
- Был... а ты рубашку передень! Утром был.
- Принес?
Так они пошутили и поговорили о делах.
Самовар был подан в чистой горнице, из которой была видна еще и другая, также чрезвычайно чистая, с спальным пологом. Несмотря на то, что мебель была топорная и выкрашенная тёмнокрасной масляной краской, чистота в комнате была примерная; на стенах картинки известного содержания, у подоконников бутылки с наливкой. Иван Николаич сидел за чаем в одной рубашке, нанковых панталонах и босиком. В комнате было тепло, да он и так не боялся холоду: послышалось ему, что кто-то стучится в ворота, он встал и, надев только какие-то неуклюжие калоши с соломенной подстилкой, вышел в одной рубахе на двор. "Ветер!" - произнес он, воротясь, и снова уселся за чай. Он пил чаю много и с таким аппетитом и умением возбудить жажду в госте, что и я не отставал от него. Разговоры поэтому были отрывочны и вялы. После чаю дело зашло опять про земство.
я не опасаюсь: ведро вина - сейчас тебя куда угодно; тут мы и посредственника со старшиной отставим; а вот как бы подальше чего не вышло... это вот? И боюсь!
- Чего же боитесь-то?
- У-у, боже мой!.. Как не бояться, друг ты мой... Не об разговоре - это что! Это я могу: говаривал на своем веку с архиереями - старостой был! А что, пожалуй... сильны они! Ну а только уж и повредил бы им... Большую бы нанес им ущербу! Изволишь видеть, какое дело... приходит зима, время голодное. Мужику есть нечего. Посейчас он уж лебедку жует... Следственно, требуется хлеб. Так? Хорошо! Ну теперь гляди, какое положение: посредственник впихнет старшину в гласные - рука ему, вот они и купят хлеб у себя... чуешь? Иван-то Петров, старшина, с коих пор у мужиков же хлеб скупал для барина-то... Видел?.. Посредственник - он тут "чур меня" - в стороне, под видом благочестия... Он говорит: "Как угодно. Я полагал бы так и так, лучше Ивана Петрова нету..." Ну и - получай! Уж цену ва-аз-зьмут ха-аро-шую! Уж это верно! Вот в чем обида! Вот тут-то бы я им и не дал! Мы можем хлеб по настоящей цене доставить, мы помним бога, так-то! Мы не позволим себе, чего не надо: нам этого не нужно. Мы век копеечками жили и проживем; рублей не оченно много видали, каменных палат нету...
- Чего же вы боитесь?
- Эх, друг ты мой... Уж мы - травленые волки! Как не бояться...
- Был я церковным старостой в Рожествене... называемо село Рожествено... Храм древний, причт бедный, ничего не стоит. Помочь нечем... Только что и жили бездождием да градобитием... Тут молебны бывали, а то в год одни крестины да двое похорон - приход слабый! Гляжу я, ан в книгах в церковных эдак вот сказано: "Берутся из сего храму пять тысяч на ассигнации... для, например, победы-одоления французов... ну, по покорении, отдадим..." Я с простоты-то и бултыхни к губернатору: "Так и так... Фракция теперича наша... сами без хлеба... пожалуйте назад, например, деньги..." Да к губернатору. Свету, свету, каков есть свет белый, не взвидел я с этого! Волокут в губерню. "Ты что же это... так и так... а?.. Франция - а?.. Ах ты.. ." Еле-еле уплел!
Иван Николаич сел на свое место.
Перед сном Иван Николаич долгое время ходил по сеням, по двору - оглядывая, все ли заперто, не влез ли вор; поглядел, накормлена ли собака, и спустил ее с цепи...
Под чуткий лай верной собаки мы заснули покойно.