|
Волостное правление и кабак, лежащие по левую сторону моста, уже не производят такого веселого впечатления, как лавка и господский дом. Вокруг и внутри этих строений царит, особливо в кабаке, мужик, и, вступая в его царство, необходимо позабыть о всяком разнообразии. Впрочем, чтобы переход от легковесных впечатлений господского дома к тяжеловесным впечатлениям деревни не был слишком резок и труден, мы постараемся облегчить его известной постепенностью.
Два писаря волостного правления, то есть один писарь, а другой его помощник, оба парни ражие, молодые, которыми мы начинаем знакомство с мужицкою жизнью деревни, своим наивным - как наивны молодые толстые дворняжки - видом, наверное, произведут на читателя благоприятное впечатление. Посмотрите, с какою беспечностью валяются они по лавкам, сытно, до отвала пообедав у учителя (за четыре рубля педагог ухитряется кормить их на убой и еще иметь "пользу"!). Дело происходит в довольно большой комнате волостного присутствия. На стене портрет государя, в простенке между окон, выходящих на большую дорогу, две-три кружки для сбора пожертвований на разные благотворительные учреждения, с печатными при них воззваниями; у одного из окон - стол с пером, бумагами, чернильницей. Солнце - двухчасовое, жгучее солнце - так и "жарит" в оба окна, наполняя комнату страшной жарой и полчищами мух. Но здоровенных парней это не беспокоит. Один, лежа на узенькой лавке, подставил солнцу спину и только покряхтывал от удовольствия; а другой, на такой же узенькой лавочке, ухитрился залечь на спине, задрав разутые ноги к печному отдушнику. Оба они без сюртуков и без жилетов. Долгое время не происходит никакого разговора, и не слышно ничего, кроме пыхтения, выражающего стремление отдуться от тяжкого бремени еды.
- А что, - с расстановкой и полусонно произносит, наконец, писарь (человек, лежащий на спине): - что у вас... в Болтушкине... как насчет этого дела?..
- Насчет товару-то? - ленивейшим тоном переспрашивает помощник (лежащий ничком) и распускает ноги, тоже босые, по обеим сторонам лавки.
- Само собой...
- У нас в Болтушкине - сколько хочешь...
Он потягивается, выгибая спину, как кот.
- Ну?!
- Ну вот, стану я врать. Сколько хочешь, столько и есть...
- Какую угодно?
Помощник, помолчав секунду, дает ответ, так сказать, среднего направления, необычайно лениво говоря:
- А то что же!.. Вот там... разговаривать!.. Это у вас тут всё тридцать, да сорок, да полтинник... У нас в Болтушкине этого нет... Шалишь, брат!.. У нас этого баловства нет... Знак подал - и готово.
- Какой знак?
- И готово?
- А то что же еще разговаривать-то?.. Много будешь разговаривать, так это очень для них жирно...
Все это произнесено беспечнейшим жирным хрипом, приближающимся к звукам простуженного горла.
- А кто в Болтушкине писарем?
- Аль разлакомился?.. Хе-е, брат!..
- Хе-хе-хе... Ей-ей, переведусь в Болтушкино!..
- Хе-хе-хе... Ишь ты кот сибирский какой!.. Поди переведись... Утрут тебе нос-то там... Хе-хе-хе... Я шукну одно слово, поглядим, ухватишь ли...
- Отчего ж я-то не ухвачу? Ты хватал, а я нет?
- Я другое дело... я знаю сноровку.
- И я знаю.
- Нет, не знаешь...
- Ан вот знаю.
- Ну хорошо. Отвечай, как надо поступать, чтобы всякую заинтересовать?
- Деревенскую или благородную?..
- Все одно, сплошь...
Писарь молчит, взволнованный разрешением этой задачи.
- И не знаешь... а я знаю!
Помощник при этом садится.
- Ну как же, чем?..
- Чем!- так я тебе и сказал...
- Нет, пожалуйста, скажи!..
Писарь тоже вскакивает с лавки.
- И всех?..
- Всех до единой... Хоть графиня, хоть что...
Писарь бросается к помощнику и начинает его умолять.
- Ну, голубчик, ну, Ваня... скажи... я тебе...
- Нечего, нечего вас баловать!
Писарь принимается тормошить помощника, и оба они начинают бороться посреди комнаты. Долго шуршат их босые ноги по деревянному, покрытому высушенной солнцем грязью полу; долго раздается то там, то сям грохот отскочившей лавки или стола, на которые налетают эти юные силачи. В борьбе они забыли разговор, растрепались, раскраснелись - любо смотреть на парней. Ломая друг друга то на одну, то на другую сторону, они только покряхтывают, не теряя веселого расположения духа. Ткнутый кулаком в брюхо, писарь отскакивает в сторону, потирая больное место, - и бой оканчивается.
- Я, брат, - говорит помощник самоуверенно: - и не таких свертывал в комок...
- Эка! в живот-то пхнул...
- И ты пхай! Чего же? Ну-ко, пхни-ко меня... На! Отскочу я или нет?
- Давай!
- На.
Помощник выпячивается вперед.
- Ну пхай!
Писарь действует ехидно, из-под низу, так что и помощник отлетает в сторону.
- Нешто так можно, свинья ты этакая!
- Я ненарошно...
- Дубина этакая! - ненарошно...
- Ну прости, пожалуйста... Нешто я...
- Чорт этакой... Дай-ко я тебя так гвоздану, так ты у меня кубарем к чорту на рога улетишь... Ты пхай в живот - нешто так можно?.. Вот куда пхай!..
- Ну давай...
- Ну на!.. Да смотри, идол, башку сверну...
На этот раз три удара кулаком, направленные без ехидства в указанное место, не производят на помощника никакого впечатления.
- Да! - говорит писарь. - Вспучил живот-то!..
- Вспучил! Ну-ка вспучь ты, погляжу я... Ну-ка, становись...
- Ну дуй!
Писарь раздувает живот елико возможно, но от одного удара в самом деле летит кубарем...
- Вот те вспучил! - приговаривает помощник.
- Свинья этакая... как хватил!..
- А! свинья!
- Чистая свинья!..
- Нет, брат, тебе до меня далеко!..
- Дубина!..
- Вот те и дубина!
- Нет, вот как! - оживленно заговорил писарь: - согласен так - давай?
- Как?
- А вот как... Я возьму палку...
- А я тебя ею тресну по башке...
Начинается хохот. В это время отворяется дверь, и показывается фигура учителя с удочкой.
- Что вы тут гогочете, как жеребцы в конюшне?
Писаря едва могут уняться.
- Куда это вы, Митрофан Петрович?
- Да вот хочу перед чаем немножечко посидеть. Авось к ужину ушицу наберу... Будет баловаться-то, бери у Петьки уду - пойдем...
- Пойдем, пожалуй, попытаем, отчего же! - произносит лениво помощник, к которому относятся эти слова.
- И я, - прибавляет писарь: - от нечего делать...
выбрал по тихому местечку в кустах и терпеливо следил за поплавком. Тихо в кустах, тиха вода, и чудно хорош и свеж воздух. Ни одной тревожной, беспокойной мысли нет ни в ком, кроме сладкой тревоги в ожидании минуты, когда рыба потянет крючок книзу.
- И-ва-а-а-ныч!.. - откуда-то далеко, по верхам густого кустарника, доносятся звуки визгливого, очевидно женского голоса.
- Эй!- кричит в кустах помощник: - Скворцов! слышишь, что ль?
- Чего?
- Как чего? Слышишь, зовут!..
- Где зовут-то? Только было клевать начала...
- Бу-у-ма-аага-а!
- Бумага! слышишь, что ль... Пойдем!
Помощник и писарь бросают удочки, так однакож, что поплавки остаются на воде, и уходят.
- Скорей, - кричит им учитель. - Тут окунья - страсть!..
- Сейчас!
- Стадами ходит!..
- Приде-ом!
Но на этот раз им не пришлось скоро возвратиться назад: в правлении ожидал их нарочный из уездного города, привезший большой пакет с надписью "экстренно-важное". В пакете было распоряжение о немедленном призыве ополчения. (Записки относятся к лету 1877 года.)
- Ого! - сказали писарь и помощник, прочитав содержащиеся в конверте бумаги.
Приходилось немедленно садиться за работу.
|