|
По улице медленно ехал на тощей, маленькой, как двухгодовалый жеребенок, лошадке, в маленьких стареньких, почерневших от времени саночках крошечный, несомненно старый-престарый человек. Ехали они до того медленно, что казались словно спящими. Старик точно заснул, да и лошадка точно во сне переступала своими тоненькими, бессильными ногами с маленькими копытцами; словно неживое было все это, а какая-то тень - так все и в лошади, и в мужике, и в экипаже было легко, бессильно, еле живо. Сколько времени понадобилось старичку на то, чтобы подъехать к банковому крыльцу и, постояв здесь у дерева в каком-то заколдованном сне минуты две, не двигаясь, не шевеля ни одним членом, наконец, собраться с силами и начать вылезать из санишек; сколько затем потребовалось времени, чтобы подняться по ступеням крыльца и потом, долго-долго подождавши в сенях, появиться, наконец, в самом банке - этого я определять не стану. Только все это потребовало необычайно много времени. Раскольник и подрядчик, исследовав свиной студень, уже завели речь не то о третьем, не то о четвертом предмете свиного дела, а старичок еще только добрался до второй ступени крыльца.
Наконец он появился в банке, отыскал "бога", помолился, разглядел поочередно всех присутствующих, самым внимательным образом всматриваясь в лицо каждого и, очевидно, отыскивая человека, с которым бы надо было поговорить. Общими усилиями старичка и всех находившихся наконец-таки был разыскан сам помогавший розыскам письмоводитель - и старичок жалобным, слабеньким голосом наконец заговорил:
- Благородный господин!.. А что я хотел тебя просить, помоги ты мне, сироте...
- Разве сирота, дедушка? - спросил раскольник.
- Самая одинокая сирота! Нет у меня ни жены, ни детей, ни снохи; есть внук, осьмой год, живет у матерней сестры; больше никем-никого нету! Один я, братцы мои, один!
Тяжко сказалось это слово. В старике было жизни, как говорится, на волосок, но для этого слова "один" он как будто бы собрал все свои силы и так произнес его, что холод одиночества, испытываемого старым человеком при конце жизни, был понят и прочувствован всеми окружающими.
- Одинок я, господа вы мои приятные, как перст; то есть как былинка в поле, так и я... И все по господнему попущению. Был я смолоду и лют, и крут, и непокладист - одно сказать, железный был у меня дух, непреклонный. Много был сечен на барщине за непокорство. Наказания принял довольное число. Довела меня эта самая лютость до того, что вот не с кем мне на старости и слова молвить... В семье был я человек жесткий, отец сердитый, твердый, жене муж грозный... Сын у меня был один, женил я его силой; пожил он с женой три года, на четвертый год убил ее, сам в Сибирь пошел; мать слезами изрыдалась, умерла через полгода; остался я один, в един час - я да внук трех годов!.. Разразил меня небесный господь сразу, как молнией ударил!.. Отдал я внука сноховой родне, помогаю, а сам, господа милостивые, весь слезами истаян... Прошло четыре года, а во мне капельки дыхания не осталось. Ведь подумай - о-оди-ин!
И опять это слово было сказано с необыкновенным выражением. Едва старик произнес его, как у него градом посыпались слезы.
Да и у посторонних зрителей слезы навернулись на глазах. Когда старик успокоился, письмоводитель сказал ему:
- Ну так что же ты хочешь?
- А хочу я капиталы мои поберечь у вас... внуку...
- Много ли капиталов-то?
- Капиталов у меня сорок два рубли бумажками... Вот они самые деньги при мне... Так как ты мне присоветуешь?..
Старичку было растолковано, каким образом может он сберечь свои капиталы. Ему сказали, что он может поместить их вкладом и получать такой-то процент или же может поступить в члены, если его примет товарищество, и тогда, наверное, будет получать барышу больше.
- Куда ж их девать-то?
- Не знаю я: это не мое дело. Не надо мне!
- Как не знаешь? - сказал раскольник шутя. - Да ты мне отдай! вот дело-то мы и пошабашим!
- Бери, сделай твою милость!
- Ну вот и прекрасное дело!
- Чего лучше! - прибавил с своей стороны и подрядчик, немного развеселившись наивностью старичка.
- Самое любезное дело! - продолжал раскольник. - Много ль, говоришь, капиталу-то?
- Капиталу моего ровно сорок два рубли бумажками.
- Сорок два - ладно! Вот я кажинный год и буду за твое здоровье из банку потаскивать и пять, и шесть, и поболе... Как год прошел, уж я и знаю - набежало мне барышу шесть рубликов, пойтить старичка помянуть... Так?
- И сделай твое такое одолжение! - опять сказал старик, искренно отрекаясь от грешных барышей.
- Ах ты чудак, чудак! - переменив тон, заговорил раскольник. - Жил ты век, наконец того нажил, чтобы деньги бросать зря! Ну не чудак ты после этих твоих слов? Ну можно ли, посуди ты сам, бросать зря деньги? Много ли твоему внуку годов-то?
- Седьмой год!
- До возрасту осталось ему десять лет; следовательно, ты бросаешь зря мало-мало пятьдесят целковых. Да что это ты делаешь-то?
- Дай ты мне с чистою совестью умереть! - с некоторой жестокостью в голосе произнес старик. - Не хочу я этих нечистых денег, хоть бы там их тысячи выросли. Не возьму! Не знаю я, откуда они идут, и не надо мне их... Мое кровное отдаю: тут уж каждая копейка из самых моих кровей! Пойми это!
- Стало быть, не возьмешь?
- Не возьму!
- Н-ну, твое дело! Ну только помни, старичок, внук твой теперь маленький, а вырастет большой, придется ему жить, о-о-ох, в какое время!
- Господь батюшка не оставит!
- Ну-ну, как знаешь! Помни, в книгах сказано: "и будут гонимые времена". Вот ты об этом подумай. А гонимые времена - это самое и будет...
- Господь не велит брать чужого, - я и не возьму!
- Помни! Не тебе достанется, внуку! Ты обдумай... Идут гонимые времена, верно тебе говорю!
Никакие, однако, доводы в пользу получения дивиденда не убедили старика. Он пожелал написать завещание, которым капиталы свои, сорок два рубля бумажками, завещал внуку, по достижении им "солдатского своего возраста"; а если внук умрет ранее, то деньги должны поступить в церковь того села, где старик жил всю жизнь, и в конце прибавил:
- А росту мне не желательно!.. Сколько кладу, столько и отдайте.
- А куда хотите!
Начался тот же самый разговор, и точно так же, несмотря на все доводы, старик остался при своем мнении.
- Не надо мне этого, не мое! Бог с ними со всеми, девайте, куда знаете.
Завещание было записано в книгу, причем проценты определено было отчислять в местную школу на покупку бумаги, чернил, грифелей и книг для бедных учеников.
Под завещанием этим подписались все присутствующие. Послали за казначеем, чтобы он принял деньги. Старичок замолк совершенно, точно заснул, усевшись в уголок на деревянном диване.
- Ну прощай, старичок, - сказал ему раскольник на прощанье: - дай бог тебе сто лет прожить, а уж прямо тебе скажу - чудак! Именно чудак!
- И, батюшка! - засмеявшись, . прошептал старичок: - мне и то любо, что хоть тебя-то посмешил.
- Уж впрямь насмешил. Ну прощай, расти внука-то.
- Спасибо, родной! Захочет господь - вырастит, а не захочет - его святая воля во всем...
- Это уж само собой.
Раскольник и подрядчик ушли. Старичок молчал; я читал старую газету; письмоводитель щелкал на счетах. Приходили и уходили заемщики, являвшиеся за отсрочкой своих долгов и для взноса процентов. Старичок с большим "сурьезом" и видимым любопытством вглядывался в каждого из них и, явно ничего не понимая, слушал их расчеты с "банкой". Так прошло с полчаса. Казначея все не было. Старичок, кряхтя, поднялся с дивана и, так же медленно, как пришел, поплелся на улицу посмотреть лошадь.
приплелся и старичок.
Не похож был он на того, который приходил раньше; не кротость, не бессилие виделись в нем, в его лице; напротив, он был оживлен, держался крепче, как будто воскрес из мертвых, но при этом нельзя было не видеть, что сила, оживившая его, - страх. Страх, близкий к ужасу, был напечатлен на его лице; он держался прямее, как будто крепче стоял на ногах; но руки, и голова, и все лицо видимо вздрагивали поминутно от сильного внутреннего волнения. Торопливо, насколько возможно было для него это сделать, подошел он к банковой загородке и проговорил беззвучным голосом:
- Соглашаюсь! Пущай мой внук получает и с ростом. Принимаю грех на себя. Потому... господь видит, времена подходят точно... гонимые... лютые... Пиши отказ!..
Завещание пришлось переделывать сызнова. Не могу выразить, как глубоко, искренно виделось в старичке сознание тяжести принимаемого им на душу греха и с какой решимостью он брал этот грех на свою душу!
Его ужас пред грядущими временами, во имя которых он делал грех, невольно сообщился и мне, и я вновь был поглощен знакомой мне, но неразгаданной загадкой: почему именно деревенские грядущие годы несут в