|
Не знаю, в какой отдел моего мужицкого обозрения девать маленький деревенский эпизод, которым ознаменовались первые осенние дни в Слепом-Литвине, или, вернее, первый куль нового хлеба.
Была темная, дождливая осенняя ночь; неумолчно и обильно лил дождь, при порывах ветра начинавший "сечь" в окна и шаркать по крыше... Вся деревня давным-давно спала мертвым сном; был уж второй час ночи, пора самая глухая, непробудная: ни одного живого человека не встретишь на ста верстах кругом. В такую-то пору сидел я за книгой. Какой-то стон и оханье под окном остановили меня. "О-о-о-о!..", "О-о-о-о!.." - слышалось мне, когда я прислонился к стеклу окна...
- Мих-хайла-а! - изо всей мочи, напрягая последние истомленные силы, прокричал стонущий человек и опять устало заохал.
- Кто тут? - приотворив окно, спросил я.
- Ох, родимый, мальчишку ищу... с отцом поехал - ни отца, ни мальчишки... И что сталось!.. о-ох-ох-ох!
Это была женщина.
- Куда ездил-то он?
- На мельницу, родной, - молол.
- Ты была на мельнице-то?
- Была, была... нетути, уехали, да вишь... до дожжа... Хожу, ищу с коих пор... Видно, что недоброе случилось.
- Теперь ничего не найдешь, темно!
- О-ох, не найду!..
Этот разговор разбудил моих сожителей, которые кое-как уговорили женщину переночевать в кухне или погодить до свету. Измученная, она было согласилась, вошла в кухню, присела, охая и стеная, но не осталась, несмотря ни на что... "Не дома ли? - твердила. - Может, и дома... Куда им деться? Некуда... Нет, недоброе... Ох, худое, худое..." И наконец-таки ушла. "Ми-хайло-о!..." - слышался ее голос, издалека доносимый ветром.
Чем свет по деревне разнеслась недобрая весть: на рассвете крестьянка нашла своих, но в каком виде! Муж валялся на поле, верст за десять, и спал пьяный; в стороне от него паслась высвободившаяся из упряжки лошадь, а под телегой и под мешками с новой мукой лежал мертвый мальчик...
что взял с собою шестилетнего сынишку (все человек: подержит лошадь, сумеет сказать "тпру" в то время, когда отец будет на мельнице). Помнит, как он радовался, таская мешки новой муки... Помнит, как подъехали дядя Егор да дядя Пахом; ехали они со станции и везли ведро хорошего вина. "Ай новина?" - спросил Егор. "Она самая!.. - Никак вино везешь?" - "Вино!" - "Дай стаканчик, я тебе новинки отсыплю". - "Что отсыпать, давай мешок-то - пей!" - "Так уж тогда давай всей компанией выпьем, новину обмоем..." Выпили по стаканчику, по другому, по третьему... "а тут и не помню". Не помнит также ничего и дядя Егор, и дядя Пахом тоже чуть-чуть что-то домекает... Помнится ему, бытто мальчишки и не было в телеге... "Ежели б было, авось бы заметили, не ввалились бы в телегу целой гурьбой песни петь..." - "Господи помилуй! уж неужто мы не видали его да навалились и задавили?.." - "Царица небесная!" - "Да не спал ли мальчик-от?" - "Спал, спал и есть!" - вспоминает отец. "Как же это, господи?" - "Вино-то дюже забрало!.. Вино хорошее, вино, надо сказать прямо, первый сорт!" - "Много ль ты его выпил-то?.." - "Да господь его знает... дядя Егор ни бутыли, ни муки не привез, да и то очутился вместе с телегой неведомо где..."
Идут толки, расспросы; но никто путем не знает, как случилось это несчастие. Кто и когда свалился из телеги, как, кто и где очутился? Раздавили ли мальчика люди или мешки и телега? Всякий помнит только стаканчики, а потом ничего и не помнит - потому вино дюже хорошо попалось. А мальчик лежит мертвый на лавке, и белым холстом покрыты его изуродованные члены!.. Вчера он еще бегал, играл в лошадки, в воров, то есть ловил вора, вел его в арестантскую, кричал: "отдай деньги!", а теперь вот - мертвый... Как? за что? Сразу, бог знает за что, бог знает почему, свалилась на людей беда, истинная деревенская беда, которая бьет, как гром, никому ничего не объясняя. И пришиблен человек, да как пришиблен! Разбита, как дерево молнией, мать, ошеломлен и в глубине своей совести заклеймен ощущением ужасного преступления отец, простой, серый, работящий мужик. Есть ли какая-нибудь возможность распутаться, разобрать что-нибудь в этом глубоком несчастии всему этому несчастному народу?.. Облегчит ли кто-нибудь эту бесконечную боль матери, непостигаемый ужас отца? "Вино дюже крепко!" - может только сообразить этот несчастный человек во всей массе нахлынувшего на него горя.
Целый день надо всей деревней, не говоря о семье маленького покойного, висело ощущение неразгаданного несчастия, которое всякому говорило, что есть над всеми что-то беспощадное, что может грянуть на нас неведомо когда и разнести вдребезги.
Наконец пронеслась весть: "Становой!"
И всем стало легче... Хоть кто-нибудь покончит с этим тяжелым недоумением. Так, сам по себе, только будешь думать и мучиться, мучиться и думать и все-таки ничего, ровно ничего не придумаешь. Становой взял лист бумаги и написал протокол, в котором была смерть от задавления телегой. Понятые подписались и разошлись по домам. Дело конченное. Далее мыслей начальства не приходится распускать темные мысли мужицкие - не к чему...
мученской... А из парня и работящего отца вышел мужик, молчаливый в поле, молчаливый дома, снимающий молча шапку перед каждым тарантасом и издали сворачивающий с дороги в грязь, в лужу от всякого встречного: всякий встречный лучше его, всякий имеет право идти по дороге, тогда как он серый мужик - "суконное рыло"!