|
Нет никакого сомнения в том, что жизнь, под беспрерывным долговременным влиянием теории "гуманной беспощадности", не прошла бесследно для обывателей деревни. Есть у нас умышленные "упорщики", неплательщики, не покоряющиеся требованиям осаждающих, не желающие остаться довольными решением волостного суда о наказании двадцатью ударами за неплатеж податей - участь большинства отхожей молодежи, но в общем такие люди значат мало и деморализующего впечатления не производят. У нас, в Слепом-Литвине, можно указать только на двух такого рода упорщиков.
Один из них - старый старик, остаток старого крепостного права, человек, ропщущий на новые порядки, на то, что волю дали, дали волю всем: мужикам судить своего брата, молодым ребятам курить табак и т. д. Но ожесточение этого человека очень легко объясняется тем обстоятельством, что он стар, ветх, что никаким образом по закону его невозможно высечь... Все его ожесточение выражается только в том, что он кобенится платить деньги до последней возможности. "Погодишь!" - говорит он старосте, и староста годит, потому что знает стариковский нрав и потому что нет в деревне человека, который бы не приходился старику родней. Кроме того, семья старика - самая большая в деревне и самая состоятельная; старик и права-то уж не имел бы распоряжаться делами этой семьи, но уступить этого права он не хочет, отбирает от детей деньги и держит их в повиновении капиталом, которым по смерти облагодетельствует всю семью. Уважение к этому капиталу сильно и во властях предержащих (я говорю о сельских): и вот почему старик может кобениться и оттягивать деньги до последней возможности. "Попробуй-ко, коснись!.." - ставит он на вид всем и каждому, подразумевая под словом "коснись" - розги. В конце концов он все-таки, с ругательствами "подавись" и проч., платит деньги и уничтожает таким образом всякий смысл своего упорства. Другой упорщик, - также человек, не производящий на слепинцев никакого вредного впечатления, - синильщик Петр. Это человек озлобленный и для слепинцев несимпатичный. За подделку пятака серебром он высидел шесть лет в остроге, и общество, вновь принявши его, смотрит на него с некоторою боязнью: человеку такому ничего не стоит, думает оно, поджечь деревню, разорить всех дотла; слава богу, сидел в остроге - не велика беда и еще посидеть. Общество не позволяет ему даже выстроить избу, а постановило, что если он хочет жить в Слепом-Литвине и заниматься красильным мастерством, то обязан жить на квартире, то есть находиться постоянно под наблюдением постороннего глаза. Негодуя от всей души на свое положение, Петр старается пользоваться им, поддерживая грубостью со всеми убеждение в своей жестокости. С этим человеком разговоры о податях обыкновенно ни к каким существенным результатам не приводят.
- Ты что ж денег-то не несешь! - мимоходом адресуется к Петру староста.
- Каких денег? - ощетинившись и сверкнув глазами, не говорит, а рычит Петр. Он стоит на крыльце с каким-то синим ведром и при словах: "каких денег?" делает этим ведром такой жест, что староста отступает несколько шагов назад.
- Каких тебе денег? - повторяет Петр, относя руку с ведром назад и двинувшись вперед на один большой шаг.
- Чево-о?
- Денег! вот чего! Слышишь, ай нет?
- Ты чего горло-то дерешь?
- Ты деньги-то неси, вот что!
- Как-кие?
- Такие!
- Какие деньги?
Петр некоторое время молча смотрит ему вслед, сверкая глазами, затем с озлоблением выплескивает из ведра синие помои и победителем уходит в свою хибару.
Такого рода неплательщики никоим образом не могут поколебать в обыкновенном слепинском обывателе, обыкновенном сером мужике, полнейшую, безграничнейшую уверенность в том, что нести деньги "надо". Иван Афанасьев, с которым читатель знаком по предшествовавшему отрывку, - образец такой упорной веры в "надо". Наслушавшись речей старосты, познакомившись, благодаря ему, с настоящим положением слепинских платежных сил, я завел с ним речь по этому предмету при первом же свидании...
- Ну, как подати, Иван Афанасьич?
- Надоть!
- Чем же вы отдадите?
- Как-нибудь, по силе возможности!
И, помолчав, прибавил:
- Надоть!..
|