|
Торопливое чавканье чьих-то лаптей, послышавшееся в темноте, прервало фантазии и разговоры двух хорошо выспавшихся людей.
- Кто тут? - радуясь живому существу, спросил темноту писарь.
- Бертище!.. - весело и резко отвечал голос из тьмы.
- А!.. - обрадовались собеседники.
- Бертище, - продолжал голос, быстро приближаясь: - захотел винища, бежит в кабачище, во второй, братцы писари, рразище. Как это вам покажется?
Тьма, и сон, и смерть огласились вдруг радостнейшим смехом. В голосе "Бертища" было нечто до того смешное, комическое, что, кажется, самые обыкновенные слова, сказанные им, непременно бы возбудили веселое расположение духа и улыбку в самом скучном человеке. Слышались в нем и беззаботность, и веселье, и насмешка, и симпатия, и почти юношеская веселость, хоть "Бертище" был старик пятидесяти лет. Это был маленький, жилистый, проворный и нервный до последней степени человек, с широким, смешным утиным носом и проворными, крошечными, бесцветными глазами; человек, занимающийся кузнечным мастерством поденно - день тут, неделю там, словом - сколько ему понравится и где понравится. Но где бы он ни пристроился, тотчас начинался смех и живой, остроумный крестьянский разговор. Остроты, песенки, анекдоты у него были "всё свои", особенные, никем, нигде, никогда не слыханные. И эти остроты и прибаутки сыпались градом в то время, когда маленькие жилистые руки Бертища проворно работали молотком. И работал-то он, точно комедию представлял. Раскалив конец железной полосы и выхватив его из горна, он, по дороге к наковальне, непременно испугает бабу, ткнув огнем по направлению к ней и прибавив, конечно, смешное, хотя и сальное словцо. Ожидая, пока разгораются в горне уголья, он попляшет и опять расскажет историю или подсмеется над кем-нибудь. Выдалась среди жаркой работы коротенькая минутка передышки, Бертище не упустит ее, чтобы не хлопнуть водки второпях, впопыхах, и все с разными гримасами, прибаутками, позами. Неистощимый родник юмора, веселости и наблюдательности таится в этом человеке; но случайность среды не дала ничему развиться как следует, и талантливый человек этот осужден на то, чтобы выделывать "колена", пить и, разумеется, спиться с кругу.
- Тебе не дадут теперь водки: запрещено, - сказал писарь.
- Мне-то? Да ты знаешь, кто я такой?
- Кто?
- Я - Берт! Понимаешь это? Знаешь, в Петербурге заводчик Берт, миллионер?
- Ну, это я и есть! Это вы только, глупые, необразованные люди, собачьи клички носите: Свиньин, да Балванский, да Зайцев... Я, брат, этого с собой не позволю делать... Я себя сам произвел в иностранцы.
- А твоя как фамилия-то настоящая?
- Кукушка! Ну что это за название? Какая я кукушка? Я - человек: ведь это срам с этаким именем... Нет, брат, думаю, шалишь, не проведешь! Я те дам кукушка... Берт! объявил - и шабаш... И в думе так сказал: "никакого, говорю, Кукушки нет, и билета с кукушкой не возьму!" Три целковых дал; теперь пишут "Берт". Да какого чорта? Я по кузнечному, а он, петербургский то Берт - тоже по кузнечному. Вот и произвел! А то Кукушка! Я тебя за эти слова... Ты что ж меня садиться не приглашаешь? Что ты за дубина такая, что я должен стоять перед тобой?
Что ты, Аннушка, фарсишь
Да к себе не пригла-с-сишь?
А чего ты косишься...
Сам ко мне не просишься?.. -
пропел Бертище, подплясывая в грязи, и вскочил на крыльцо.
- Что орете тут? - среди смеха писарей послышался голос выступившей на крыльцо жены учителя. - Детей перебудите...
- Милая моя мамочка!.. - не давая сказать ей слова, заговорил Берт и в римфу сказал такое словцо, от которого все - и писаря и жена учителя - как говорится, "сгорели со стыда".
- Тьфу ты, пьяница! - почти убегая, произнесла жена учителя.
- Ай не любишь? - сказал ей вслед кузнец. - Поди, я еще тебя попотчую.
Смех, охвативший писарей, был поистине невообразимый. Они то закатывались до перхоты, до удушья, то, не выдержав и чуть не задохнувшись, оглашали тишину и тьму громовыми раскатами хохота. Берт также смеялся и все прибавлял по словечку, благодаря чему по крайней мере четверть часа никто из смеявшихся не мог прийти в себя. "О-ох! о-ох!" - стонали они, хватаясь за грудь, и вдруг опять пускались хохотать, как помешанные.
- Уйди ты отсюда, балалайка бесструнная! - кое-как опомнившись, сказал писарь: - измучил совсем.
- Я, брат, и так скоро уйду! Оставайтесь одни, без меня, пьянствовать. Чорт с вами!
- Ты уж никак второй месяц идешь, все ни с места.
- А ты вели стаканчики в кабаках побольше давать!.. да! Как же я уйду-то? Меня, вон, на станцию приглашают, мне надо двугривенный, а вы тут избаловали кабак, - мне и не справиться... Наливай он стакан форменный, мне бы четырех-то стаканов за глаза хватило.
- Ну!
гривенник: разве на это уедешь? Мне нужен двугривенный... а гривенник куда я дену? Хочешь не хочешь, надо пропить. Стало быть, седьмой и восьмой. Вот и не на что идти... А то бы я от вас давно ушел...
- Все не протрезвишься никак?
- Говорю, заведи законный стакан...
- Ну, будет врать-то. Какой стакан ни дай, все восемь выпьешь, покуда всего не пропьешь, - уж больно любишь, охотник...
- Ох, братец ты мой! - вздохнув, сказал кузнец. - И то! люблю его, анафему, винище это! Люблю!
- Очень нравится?
- Ох, как нравится, братцы, вино-то! Так нравится, так...
Кузнец что-то чмокнул губами.
- Что это ты?
- Бутылку, братцы мои, поцеловал. Я завсегда сначала бутылку поцелую, а потом налью.... А пустую, когда окончу, то к сердцу прижимаю: милая моя мамочка! Ах, и люблю же я ее!.. водочку, матушку!... страсть господняя!.. Чистая страсть!..
- А запоем пьешь?
- Нет, запою нет у меня. Я ее постоянно обожаю... Не будь водки - да я сейчас утоплюсь... Перед богом. Она моя отрада, за подвиги награда.
- Давно ли пьешь-то?
- Я пью, кумовья, лет десять. Прежде я не пил. О, поглядел бы ты на меня прежде-то! У меня в городе восемь кузниц было; часы, цепочка... полное почтение... А там вдруг и одолела меня... Непременно меня испортили - уж это верно. Уж тут кто-нибудь подмешал мне, потому вдруг началось. Не пил, не пил, все честно, благородно жил, поживал; вдруг все мне опротивело. Все не по мне стало; думаю: за каким шутом я женился? Зачем цепочки, часы - что такое? Захотелось мне все раскассировать, и тут я пошел; все решительно, вот все, что под руку подвернется, все стал пропивать; что было дома - пропил, чужое - экипажи, коляски там - всё продал, пропил, и что дальше пью, все того интересней... Жена - боже мой! боже милостивый! - и дерется и жалуется, и сын бьет и орет, смех мне - больше ничего... Доберусь до дому, как пес, в грязи, пьяный; заберусь на печку - ха-ха-ха!.. а они-то зудят, орут, боже мой!.. Вот любопытно мне да и только, а зла нету... Потом они меня вон выгнали. Жена с любовником...
- Эге, брат, вот в чем дело-то! - обрадовавшись скандальной тайне, раскрывавшей причину безобразной жизни Бертища, оживленно воскликнул один из писарей. - Вот отчего ты задурил-то... Любовник-то, видно, у нее раньше был?
- Чего ты меня перебиваешь? - осердился Бертище. - Чего тебе надо о любовнике знать? - тебе какое дело?
- Да ведь у жены были любовники, говори прямо?
- Зачем ты меня беспокоишь такими разговорами?
- Говори: были?
- Тьфу ты, невежа какой! Конечно, были, глупый ты человек. Чего же ты спрашиваешь? Было их у нее в высшей степени... Чего тебе еще?
- Конечно, глупая твоя голова, от этого! Чего же ты надоедаешь мне?
- А говоришь "подмешали"!
- Да мало ли я чего говорю, истукан ты необразованный! Должен ты молчать по крайней мере.
- Ну ладно; рассказывай!
- "Рассказывай"! Только сбил с разговору... Конечно, от огорчения, а потом, как вошел во вкус, все стало мне нипочем... Вдруг впал в насмешку, стал издеваться... Вижу жену с любовником, с купцом, - только смех меня разбирает, как это глупо! И нисколько не обижаюсь! Веселье меня обуяло, как птицу небесную. Из хозяев пришлось в работники - еще того веселей стало. Полтинник выковал - пропил, повалился под забор - сплю. Надоело мне в городе, ушел без шапки и без всего в другое место. Везде смеются надо мной, и я смеюсь и только думаю одно - как бы мне без водки не остаться. Это для меня ад, смерть... Чего ж это я тут с вами время теряю? - вдруг как будто опомнившись и вскочив, сказал Берт.
- Куда ты?
- А в кабак-то! Пожалуй, в самом деле заснут... А мне это нельзя. Я им тогда стекла переколочу. Мне давай вина...
- Ты воротись, приди.
- Ну уж нет. Я там под кусточком лягу с моей милой, с бутылочкой, там и засну.
- А сопьется? - вопросительно произнес писарь, когда кузнец ушел.
- Конечно, сопьется. Еще бы ему не спиться. Пьет без отдыху.
- А ведь не дурак?
- Ну уж умен!.. Имел заведение, а теперь сам поденщиком... Какой же тут ум? Умный человек так не сделает. Просто пьяница и балалайка. Ишь, вон, жена и сын прогнали его. Умный человек до этого не допустит.
Писарь молчал и внимал, а помощник продолжал философствовать.
- Ты из ничего выйди в люди, приобрети, ухитрись: вот тут ты покажешь свой ум... А готовое прожить всякий умеет. Это что! Вот, например, Иван Иванович (учитель местной школы): вот это умный человек, прямо можно сказать, что шельма. Он, положим, подлец-то подлец, а нельзя отнять, умен! Что правда, то правда. Что он такое? нигде не кончил; ни родни, ни руки нигде не было, а вылез же в люди. Теперь вон учитель, жалованье получает, и деньжонки...
- Эка важность: на старухе жениться!
- Тебе не важность, потому что ты ничего не понимаешь. У старухи-то два дома, видишь ты это, да деньги; да детские деньги также на его руках, потому он же - и опекун, видишь ты это али нет? Ты думаешь, он не сумеет как следует этими деньгами-то орудовать - сделай милость! Старуха-то, может, и году не проживет, ан у него и дома и деньги; а с деньгами все, брат, можно...
- А ежели она пятьдесят лет проживет?
- Да хоть двести живи. Раз он забрал ее в руки, ему-то что? Он и теперь вон преспокойно живет с поповской кухаркой и внимания не обращает - живи, сделай милость, хоть тыщу лет; он, брат, заручился; теперь его не сшибешь...
- Да гони, сделай милость! Это ему еще лучше: положил деньги в карман - и пошел... Она же останется без копейки... Нет, брат, его теперь не ссадишь с позиции - уж он, брат, запустил корни ловко...
- А плут!..
- Ну!.. Плут!.. Мало чего нет! Ты уж чорт знает чего хочешь... Так нельзя... А еще вот Михайло Петров? Это разве не умный человек? От отца отошел с пятиалтынным, а теперь вот через шесть лет дом двухэтажный, пять лошадей; поди, не одна сотня...
- Все через жену.
- Жену продал барину...
- Продал ли там, нет ли, а дом вот, и деньги, и скот... Да хоть и продал, что ж такое? Может, она ему не мила была? Отчего ж, ежели, например, на время, и через это можно на ноги стать? Ведь так нельзя судить: продал. Что у кого есть под руками. Уж лучше с выгодой, чем без выгоды; таким дурам вон, как Акулька, без всякого расчету... Ежели идет линия, так, напротив того, умная женщина должна способствовать, потому что вот, например, Михайло Петров этот. Ведь уж он непременно в купцы выйдет, уж это как бог свят. А вышел в купцы, никто там этого знать не будет; а будет эта тайна промежду мужем и женой... Ежели б она наживала таким манером деньги да в дом бы не несла, ну, тогда муж может претендовать... А уж ежели между ними согласие, тогда чего же? Только промежду них и будет...
- А грех-то?
- Ну, брат, все грешны. Я думаю, и у тебя не сочтешь грехов-то, а тебе вон и двадцати лет нету. Все грешны. Всякий даст ответ богу сам. Это не наше дело судить. Не осуждай! А про то я говорю, что умный человек сумеет извлечь, а дурак - нет.
- Чем пришлось. Чем господь привел, а уж достигнет, а дурак никогда, и даже, вот как Берт, потеряет состояние...
В это время почти неслышными шагами - чему способствовали резиновые калоши, выделилась из тьмы и вступила на крыльцо какая-то фигура.
- Кто это? - спросила она шопотом.
- Это мы, - громко отвечали писаря. - Это вы, Иван Иванович?
- Где вы до сих пор?..
- Тут... у батюшки... предписание... Который-то час?
- Не знаем. Ваши уж легли.
- Ну, и слава богу. Пусть... опоздал...
- Ты? Иваныч! - появилась на крыльце жена учителя.
- Я-я-я... Запоздал... У батюшки... бумага...
- Иди ужинать... Десятый час.
- Иду, иду, иду!
- Вот плут-то! У батюшки!.. Этакая шельма! - восторженно произнес помощник.
- А где ж, по-твоему?
- Да все время, с семи часов, с ней, с кухаркой, я сам видел!.. Вот поди узнай, где был! Предписание! Разве она что понимает? А ты говоришь - дурак!
- Когда говорил? Я говорю, что плут!
- А взять да рассказать ей все?
- Ну и втешешься. Против тебя ж дело. Ты какое имеешь право нарушать союз? Где у тебя документы? Нет, брат, тут со всех сторон законопачено... Тут не с твоим умом соваться. Уж ты лучше помалчивай да присматривайся, как люди живут... Посильней нас - и то молчат!..
|