|
"Нет, не виновен!" - мысленно произнес я, прослушав рассказ словоохотливого обывателя и представляя себе Федюшку живым, сидящим на скамье подсудимых. Но точно ли, стало приходить мне в голову, Федюшка мог быть оправдан? Я ни капли не сомневался в том, что биография Федюшки непременно бы тронула господ судей совести, но в то же время я не мог не видеть, что главное действующее лицо всей этой истории - не Федюшка и не убийцы-миряне, а нечто иное, нечто такое, что заглушает голос совести, заставляет его молчать, именно... лошадь! "Конечно,- думал бы судья,- биография Федюшки печальна: сиротство, нищета, голоданье и холоданье, все так, все это извинительно, но... лошадь! Как бы то ни было, ведь все-таки лошадь - скотина хозяйственная; украсть лошадь - значит разрушить или по крайней мере ослабить платежную силу крестьянского двора... Конечно, - подумал бы судья, - так зверски истязать человека, так безжалостно и беспощадно поступать с разумным существом - вещь возмутительная, в высшей степени дикая, омерзительная, даже, прямо сказать, ужасная; но, с другой стороны, нельзя же и не извинить неразвитого человека, потому что ведь тут замешано довольно важное обстоятельство... лошадь! Как бы то ни было, но лошадь - это вещь весьма значительная, и для бедного крестьянина..." и т. д.
Правильно ли я представил себе суждения судей совести по настоящему делу - предоставляю судить читателю; но по моим соображениям выходило как-то так, что именно, даже во имя гуманных идей, Федюшке не было бы никакой возможности уйти от арестантских рот или от острога. Хозяйственный ореол лошади помрачал всякие соображения о страданиях человека, помрачал до того, что, во имя этого лошадиного ореола, оказывалось позволительным ухлопать человека, как собаку, и не чувствовать при этом ничего, кроме сознания, что вот, мол, "теперь стало на этот счет потише"...
Понимаю я также и то, что лошадь - подруга и подпора в великой крестьянской нужде; что посягать на эту подругу и подпору худо, даже подло и мерзко; что вполне достойна уважения та энергия, с которою человек, не задумываясь ни на одну минуту, карал другого человека, желавшего сделать ближнему худо. Все это я чудесно понимаю, и все-таки мне обидно и нехорошо на душе за этих милых, добродушных людей, "до конца постоявших за правое дело"... В глубокой наивности сознания правоты дела - сомневаться нет никакой возможности. Все сделано "как следствует", "по-божьи": во-первых, убить его не хотели, каждый ударил по разу, по два, а во-вторых, не убить, то есть "не учить" разорителей - тоже нет никакой возможности. Посудите сами, когда же будет конец мужицкому разорению, ежели всем разбойникам потакать? Все это сделано чистосердечно, без задней дурной или злой мысли, - и все-таки обидно, все-таки эти добродушные, не повинные ни в чем худом физиономии как будто бы не совсем чисты.